Анна Берсенева - Уроки зависти
Теперь же она воспринимала Рождество как тяжкую повинность, которую ей придется отбыть, раз уж так получилось.
Люба попросила Кристину приготовить еду к праздничному столу самостоятельно – не могла себя заставить этим заниматься – и не стала шить себе новое платье к празднику – на это уж совсем руки не поднимались.
Русские ребята уехали через неделю после Сани: все работы, на которые Бернхард подписал с ними договор, были выполнены.
Клаус отправился на праздник в Цюрих к какой-то даме, с которой познакомился на водах в Баден-Бадене.
Любе и Бернхарду предстояло встречать Рождество вдвоем в лесном доме.
Правда, Бернхард предлагал ей куда-нибудь поехать – например, в Париж, или в Рим, или в Скандинавию, – но совместная поездка вызывала у нее еще большее уныние, чем сидение за праздничным столом в Берггартене. И она была рада, что накануне Рождества у Бернхарда было много работы в клинике и он мало времени проводил дома.
Но к сочельнику он домой, конечно, приехал.
Стол был уже накрыт, и Люба вставляла свечи в шандалы, которыми со старинных времен украшена была гостиная.
Елка, стоящая посередине комнаты, благоухала хвоей. Хоть ставить живые елки считалось в Германии неэкологичным и потому неприличным, Бернхард полагал, что в их лесной местности нет большого греха в том, чтобы использовать для праздника какое-нибудь дерево, предназначенное к вычистке. Он тщательно следил за тем, чтобы новые деревья высаживались ежегодно, поэтому считал себя вправе ставить живую рождественскую елку.
Люба поправила на елке золоченую цепочку с такими же золочеными шишечками. Подойдя к окну, она увидела, как подъехала к дому Бернхардова машина.
Она стояла у окна неподвижно и смотрела, как он входит в дом. Надо было разбудить себя, как Спящую красавицу, и заставить жить.
Кто это недавно говорил ей про Спящую красавицу? Она вздрогнула, вспомнив.
– Я сильно задержался, Люба?
Бернхард зашел сначала к себе в комнату и только потом в гостиную. Он принял душ, переоделся в костюм, который они с Любой купили для него еще полгода назад, чтобы в нем он встретил Рождественский сочельник.
Ничего не изменилось в ней. Она по-прежнему знала, что уйти от него невозможно, потому что невозможно разрушить его жизнь. Но при мысли о том, что ей и дальше придется покупать с ним вместе костюмы и чашки, Любу охватывала такая тоска, что хоть волком вой.
– Я задержал тебя? – повторил Бернхард.
– Нет. – Она покачала головой. – Я не голодна.
– Ты хочешь сесть за стол позже?
– Нет, почему. Давай сядем сейчас.
Они сели. Люба положила Бернхарду в тарелку картофельный салат и шойфеле. Он налил ей и себе вина. Они выпили за праздник.
– Я сегодня специально остановился там, где от шоссе ведет тропинка к нам, – сказал Бернхард, разворачивая салфетку. – Там, где полицейские поймали собаку. Смотрел, нет ли еще каких-нибудь следов. Ведь могут и волки пройти по этой тропинке прямо к дому. Ты тогда сильно испугалась, Либхен.
– Да, – подтвердила она. – Очень сильно.
Все, что происходило в тот вечер, когда на нее напала собака, что она всеми силами гнала от себя, чтобы появились у нее силы жить, – все сделалось от этих его слов в ее памяти ясным, как будто даже не вчера произошло, а происходило прямо сейчас.
– Что с тобой, Люба? – спросил Бернхард.
«Ничего», – хотела она ответить. Но не смогла даже губ разомкнуть.
Санины глаза восстали перед нею, и обветренные его губы, и русые черточки прилипших ко лбу волос… Люба коротко вскрикнула внутри себя, едва удержавшись от того, чтобы крикнуть в голос.
Она была уверена, что ей это удалось.
– Люба, – сказал Бернхард, – скажи, что произошло с тобой такое, что ты разлюбила меня?
Он поставил на скатерть бокал с недопитым гутэделем и смотрел на нее внимательно и серьезно.
– Я полюбила другого, – ответила Люба.
Минуту назад она не сказала бы ему этого даже под пытками. Но под этим серьезным взглядом небольших его глаз – сказала.
– Я это понял. Примерно месяц тому назад. Да, когда ты заболела. Ты заболела по этой причине?
Люба кивнула.
– Когда я думал, чем русские отличаются от немцев, то пришел к выводу: русские понимают, что живут один раз. Мы здесь то ли не понимаем этого, то ли стараемся об этом не думать. Именно поэтому мы слишком буржуазны.
– К чему ты это говоришь? – тихо спросила она.
– Ты очень русская, Люба. Поэтому я удивлен, как ты ведешь себя сейчас. Ты предполагаешь, что твое чувство к тому человеку пройдет?
Она невольно улыбнулась. Очень уж обстоятельно он спросил – как о болезни, которая имеет некоторые признаки, позволяющие судить о ее течении и строить прогнозы.
– Нет. Не предполагаю, – ответила она. – Не пройдет.
Что он может на это сказать, Люба не представляла. Ей было страшно жалко его. Она рада была бы не говорить ему того, что сказала сейчас, но, к ее собственному удивлению, выяснилось, что она не может врать, отвечая на его прямые вопросы.
– В таком случае ты должна что-то предпринять, – сказал он.
– Я ничего не могу предпринять, Бернхард, – вздохнула Люба.
– Почему?
– Потому что не могу тебя оставить.
– Где? – не понял он.
– Везде. Я не смогу быть счастливой, оставив тебя одного. Это странно звучит, я понимаю, и…
– Это не звучит странно, – перебил ее Бернхард.
– …и раньше это не было для меня так. Но вот теперь… так стало.
– Это не звучит странно, – повторил Бернхард. – В порядочности нет ничего странного. Но, Люба, почему ты решила, что возможно жить во лжи?
– Ну почему во лжи… – начала было она.
– Если ты не надеешься, что твоя любовь к другому мужчине пройдет, то это означает, что со мной ты собираешься жить во лжи.
Он объяснил это обстоятельно, как объяснял ей все, чего она не понимала.
– Бернхард, дело в том, что я вдруг узнала про себя, что не могу доставить тебе боль, – невольно подстраиваясь под его обстоятельность, объяснила она в ответ.
– Но кто тебе сказал, что ложь лучше, чем боль? Боль проходит, а ложь длится и длится, пока не заканчивается правдой. И это может быть трагический конец.
Люба не знала, что на это сказать.
– Почему ты не спросишь, кто он? – помолчав, спросила она.
– Я думаю, это тот молодой человек из бригады рабочих, который уехал внезапно.
– У нас с ним ничего не было, – быстро сказала Люба. – Ну… Я с ним не спала.
– Это не имеет значения. Мне была бы неприятна твоя физическая близость с другим мужчиной, но в общем-то дело не в ней. – Он встал из-за стола, подошел к елке, тронул золоченую цепь. Сказочные шишечки звякнули тихо и жалобно. – Люба, я думаю, будет правильно, если я уеду на рождственские каникулы, – сказал он, не оборачиваясь.
