Анна Берсенева - Нью-Йорк – Москва – Любовь
Она была одна среди безмерной воды, и тоска ее была безбрежна.
И в этой своей тоске она все чаще думала о том, что ей уже двадцать девять лет, что жизнь ее течет скудно и нет никаких причин думать, чтобы это течение могло как-нибудь измениться… И неужели надо смириться с тем, что в ней, в этой жизни, больше не будет ничего яркого, сильного, ничего такого, чтобы сердце начало выбивать чечетку?
– Спасибо, – сказала Эстер. – Ваш комплимент приятен. Но я плыву в Америку не за счастьем.
– Ну, дело ваше, – пожал плечами он. – Вениамин Рафалович, будем знакомы. То есть теперь уже Бенджамен, попросту Бен. Так можете меня и называть.
– Эстер Левертова.
Она только теперь догадалась, почему он вызывает у нее расположение. Потому что высокий и широкоплечий! И хотя это придавало его фигуре излишнюю массивность, все же Эстер почувствовала себя рядом с ним как-то… понадежнее. По крайней мере, одиночество, которое она ощущала постоянно, стало не таким острым. Впрочем, может, это было связано только с тем, что Бенджамен Рафалович вызвал у нее хотя и небольшой, но интерес.
Поэтому когда он спросил:
– Я могу пригласить вас сегодня вечером в салон? – Эстер улыбнулась вполне располагающе.
– Можете, – ответила она. – Но я плыву в третьем классе. То есть почти палубная пассажирка.
– Я заметил. Такие вопросы решаются легко.
– Думаете, легко? – насмешливо прищурилась она.
– Уверен. Итак, сегодня в девять я вас жду в салоне к ужину.
«Платье пурпурное надену, – подумала Эстер. – Как наиболее приличное».
Она вдруг почувствовала себя так, словно выпила шампанского и его веселые пузырьки закипели у нее внутри все разом. Неужели не будет сегодня ни бесконечного одинокого вечера на палубе, ни ночи в огромной и мрачной, как трюм, общей каюте?.. Что будет, неизвестно, но хотя бы этого не будет!
Пурпурное платье не утратило своего шарма ни в малой мере.
Эстер почувствовала это сразу, как только вошла в салон первого класса. Она всегда чувствовала, какое производит впечатление, и чувствовала это даже не по внешним признакам – любопытству во взглядах, оживленным расспросам, – а по тому любопытству и оживлению, которые появлялись у нее внутри, когда она и взгляды эти, и расспросы в себя впитывала.
И по всем этим приметам она поняла сегодня вечером, что платье осталось безупречным, несмотря на нелегкий путь, который оно проделало за последние семь лет.
Конечно, его фасон давным-давно вышел из моды, но перед самым отъездом в Америку Эстер собственноручно перешила его, присмотревшись к витринам модных пражских магазинов, так что опасаться за фасон ей сейчас не приходилось.
Да вообще-то она и не думала сейчас о таких малозначительных вещах.
Она впервые оказалась в салоне трансатлантического парохода и, выбросив из головы все мысли напрочь, просто наслаждалась его атмосферой: бордовым бархатом кресел и диванов, и тихим звоном столовых приборов, и сиянием вымытых почти до невидимости бокалов, и негромкими мелодиями, которые наигрывал на рояле юноша с модно набриолиненной головой… И больше всего тем простым и милым разговором, который, не прекращаясь, шел за ужином и продолжался теперь за коньяком, поданным в диванный уголок салона.
– А я не верила Жану, когда он говорил, что нужно есть печеную картошку! – Ингрид улыбнулась с таким располагающим очарованием, что Эстер захотелось не то что улыбнуться, а даже рассмеяться. – Оказывается, это самое действенное средство от морской болезни. Ты мой спаситель, Жан, милый, я у тебя в неоплатном долгу.
– Когда ты станешь звездой Голливуда, то отплатишь мне согласием сыграть вместе в какой-нибудь самой звездной твоей мелодраме, – улыбнулся Жан.
Все засмеялись: известность начинающей актрисы Ингрид Бергман и кинозвезды Жана Мюра была несравнима.
Эстер видела его улыбку десятки раз, хотя самого Жана увидела сегодня впервые. В жизни он оказался так же красив, как на экране, и так же снисходительно дарил женщинам взгляды неотразимого обольстителя.
А Ингрид Бергман не была красива в общепринятом смысле этого слова. Но в ней, совсем юной, сразу чувствовалось что-то такое, что не давало оторваться от ее глаз, улыбки, каждого жеста…
«Еще просить будешь, чтобы она и правда с тобой сыграть согласилась», – подумала Эстер.
Недоступный, неприступный, неназываемый Голливуд казался здесь, в этом салоне, совсем близким. И если туда направляется с радужными планами юная Ингрид, то почему бы…
– Ведь вы поете, Эстер? – спросил Бен.
– Да, – подтвердила она.
– В таком случае не сделаете ли нам всем любезность?
– Правда, Эсти! – воскликнула Ингрид. – У тебя чудесный голос, я сразу расслышала. Будет так мило, если ты споешь.
Ломаться и отнекиваться в такой приятной компании показалось Эстер неприличным. Она кивнула и, подойдя к роялю, спросила музыканта, может ли он ей аккомпанировать.
– «The Man I Love»? – переспросил он. – Это трудная мелодия, но я постараюсь.
Эстер знала, что эта песня особенно эффектна в ее исполнении. Там был один секрет: из-за резких хроматических переходов непросто было «схватить» мелодию припева. Припев словно бы стягивал к себе энергию всей песни, и когда приходило время его первых нот, Эстер казалось, что она отрывается от земли и улетает вверх, в свободную бесконечность…
И на этот раз ощущение было таким же. Она начала припев и взглянула на своих слушателей.
Распахнув глаза, слушала внимательная Ингрид. Одобрительно кивал эффектный Жан. Бен смотрел невозмутимо, но видно было, что невозмутимость его напускная.
И вдруг тихий воздух салона заколебался у нее перед глазами, пошел волною. Может, дело было лишь в том, что ночь так же шла к рассвету, как тогда, в пивной «У старого Кароля». Или совсем не в ночи было дело и не в рассвете, а только в неуловимой мелодии и в пронзительных словах – «мужчина, которого я люблю»…
Игнат встал перед ее глазами как наяву, как в ту угасающую пражскую ночь. Встал, вышел из-за стола, пригнувшись, чтобы не задеть головою низкие подвальные своды… И эти плечи, закрывшие ее от пьяных посетителей, и этот взгляд широко поставленных глаз, этих любимых, ненаглядных, невозможных глаз единственного мужчины, которого она любила…
Эстер почувствовала, что сейчас разрыдается. Но припев уже зазвучал последними своими нотами, слушатели зааплодировали, а Ингрид радостно воскликнула:
– Браво, Эсти! Ты спела так близко к сердцу!
Эстер улыбнулась, поклонилась… Все это она сделала машинально, сквозь стремительное биение сердца.
Видение исчезло. Надо было успокоиться.
– У вас особенный голос, – негромко сказал Бен, когда она вернулась на свое место и села рядом с ним на широкий диван. – Если убрать акцент, у вас есть перспективы. Я говорю это со всей ответственностью, Эстер. Я сообщил вам, что продюсирую фильмы в Голливуде?
