Кристин Хармель - Забвение пахнет корицей
Вечером, отправив Анни к отцу, мы с Аленом чаевничаем на кухне, а когда он отправляется спать, я долго еще сижу за столом и смотрю, как секундная стрелка кухонных часов пробегает круг за кругом. Я размышляю о времени, которое бежит, бежит, и никому не под силу его остановить. От этих мыслей мне не по себе, я кажусь себе маленькой и беспомощной. Я думаю о бесконечных секундах, прошедших с той поры, когда моя бабушка потеряла Жакоба.
Уже почти в одиннадцать я вдруг решаю позвонить Гэвину, хотя и понимаю, что звонить в такой поздний час неприлично. Просто меня вдруг охватывает своего рода паника при мысли, что если я не сообщу ему дату рождения Жакоба – вот прямо сейчас, – то потом может быть слишком поздно. Идиотская мысль, я понимаю. Прошло семьдесят лет, и за это время ничего не случилось. Но я день за днем наблюдаю в больнице, как Мами выскальзывает из жизни, и именно это заставляет меня с обостренным вниманием следить за секундной стрелкой. Гэвин отвечает на третьем гудке.
– Я тебя не разбудила? – запоздало тревожусь я.
– Нет. Я только что фильм досмотрел, – сообщает Гэвин.
Я вдруг чувствую себя полной дурой.
– Ой. Прости, если ты не один, я могу перезвонить в другое время…
Он смеется.
– Я один, валяюсь на диване. Вся моя компания – пульт от телевизора.
Неожиданно для себя самой чувствую облегчение. Я прочищаю горло, но он заговаривает первым:
– Хоуп. Что-то случилось?
– Да нет, все в порядке. – Помолчав, я выпаливаю: – Я узнала дату рождения Жакоба Леви.
– Здорово! – восклицает Гэвин. – Как же тебе удалось? Я пересказываю краткую версию истории, услышанной от Алена.
– Классная история, – откликается Гэвин, когда я умолкаю. – Похоже, что они действительно много друг для друга значили.
– Ага, – соглашаюсь я.
Повисает пауза, и я кошусь на настенные часы. Тик-так, тик-так. Секундная стрелка явно надо мной издевается.
– Хоуп, что-то не так? – спрашивает Гэвин.
– Нет, все нормально.
– Я, конечно, могу начать угадывать, – говорит он. – Но лучше будет, если ты сама скажешь.
Я улыбаюсь в трубку. Он убежден, что хорошо меня знает. Удивительно, но он прав.
– Ты веришь в такое? – спрашиваю я его.
– Верю? Во что?
– Сам знаешь, – бормочу я. – В любовь с первого взгляда. Или, как говорится, в родство душ. Ну, как ни назови, но мы все это имеем в виду, говоря о бабушке и Жакобе Леви.
Гэвин молчит, и в тишине я снова чувствую себя кретинкой. К чему было задавать ему дурацкий вопрос? Теперь он решит, будто я с ним заигрываю. Я уже собираюсь извиниться, но он меня опережает:
– Да.
– Что «да»?
– Да, я верю в такую любовь. А ты нет?
Я жмурю глаза. Сердце неожиданно начинает ныть, потому что я… Я не верю.
– Нет, – говорю я, – нет, думаю, что не верю.
– Мгм, – хмыкает Гэвин.
– А у тебя когда-нибудь было что-то похожее? Он молчит. Потом произносит: «Да».
Я готова уже осведомиться с кем, но тут же понимаю, что знать мне этого вовсе не хочется. Ощутив явственный укол ревности, стараюсь поскорее его заглушить.
– Ну, значит, тебе повезло, – резюмирую я.
– Ага, – тихо соглашается Гэвин. – А почему ты в это не веришь?
Никогда раньше я не задавалась подобным вопросом. Надо подумать.
– Возможно, потому что мне уже тридцать шесть, а я до сих пор никогда ничего такого не испытала. Хотя вроде бы уже и должна была – если такая любовь действительно существует.
Слова повисают в воздухе, и я подозреваю, что Гэвин ищет способ ответить мне, не задев и не обидев.
– Совсем необязательно, – осторожно выбирая слова, начинает он. – Мне кажется, что тебя обидели. Сильно.
– Ты о моем разводе? – уточняю я. – Но это же случилось совсем недавно. А что же раньше?
– Ты была замужем, с какого возраста – лет с двадцати двух?
– С двадцати трех, – шепчу я.
– Ты его считаешь любовью всей своей жизни?
– Нет, – твердо говорю я. – Только не проболтайся об этом Анни.
Гэвин тихонько смеется.
– Я бы никогда такого не сделал, Хоуп.
– Я знаю.
Между нами снова повисает молчание.
– Мне кажется, ты больше десяти лет прожила с человеком, который не любил тебя так, как ты того заслуживаешь, – нарушает тишину Гэвин, – и которого сама ты, наверное, не любила так, как могла бы любить. Ты привыкла довольствоваться компромиссом.
– Может быть, – еле слышно откликаюсь я.
– А я считаю, что, если человеку делают больно, у него на сердце образуется защитный слой. Понимаешь? Вроде скорлупы или брони. А тебе доставалось по полной, тебе часто делали больно, ведь так?
Я не сразу собираюсь с силами, чтобы ответить.
– Прости, – бормочет Гэвин. – Я влез в слишком личное?
– Нет. Наверное, ты прав. Знаешь, у меня постоянно было чувство, что, как бы я ни старалась, мной все равно недовольны. И не только Роб. Мама тоже. – Я умолкаю. Никогда и никому я в этом прежде не сознавалась.
– Бедняга. – Голос Гэвина звучит искренне.
– Дело прошлое, – шепчу я. Разговор вдруг начинает меня напрягать. Мне становится неловко, что я выливаю все это на Гэвина, а с другой стороны – будто впускаю его к себе в душу.
– Я только хотел сказать, что, чем больше вокруг сердца скорлупок, тем труднее бывает узнать того, кто действительно достоин любви, – медленно говорит он.
Какое-то время я вникаю в его слова, чувствуя, что у меня перехватывает дыхание.
– Ну да, – отвечаю я, – но, может быть, когда тебе причиняют боль, ты просто учишься видеть реальность и перестаешь мечтать о несуществующем.
Гэвин молчит.
– Возможно, – откликается он наконец. – Но, скорей всего, ты все же ошибаешься. Скорей всего, такая любовь существует. Ты ведь согласишься, что твоей бабушке в жизни приходилось много страдать?
– Еще бы.
– И Жакобу Леви, видимо, тоже?
– Вероятно. – Я думаю о том, чего они оба лишились: родных, привычной жизни, друг друга. Что может быть больнее, чем когда целый мир ополчается против тебя, а всех, кого ты любил, забирают от тебя и гонят на смерть? – Да, – подтверждаю я.
– Вот и давай попробуем его отыскать, – предлагает Гэвин. – Жакоба. И спросим у него. И у твоей бабушки.
– Если она придет в себя.
– Когда она придет в себя, – поправляет меня Гэвин. – Ты не должна терять оптимизма.
Я гляжу на часы. Как тут оставаться оптимистом, если они все время неумолимо тикают?
– Ладно, – со вздохом говорю я. – Тогда, значит, мы сможем спросить у них, правда ли они любили по-настоящему?
