Лаура Санди - Печенье на солоде марки «Туччи» делает мир гораздо лучше
– Леда.
– Хорошо, Леда, после перемены одна прочитаешь «Отче наш».
В классе послышалось лёгкое гудение. Видимо, такое требование – выступить соло – означает что-то очень нехорошее. Конечно, здесь не театр и уж, конечно, не то, что дома, где я всегда могла показать, как хорошо научилась чему-то, а потом мне говорили: «Молодец, Леда, в следующий раз сделаешь это сама» – и угощали чем-нибудь очень вкусным.
Нет, у меня сложилось чёткое представление, что в школе сольное выступление имеет совершенно противоположный смысл.
Сестра Бенедетта не разозлилась, и я, хотя так и не смогла никогда полюбить её, осталась ей благодарна за это. Она легко, но ощутимо ущипнула меня за щёку и улыбнулась.
– А теперь сделаем перекличку.
Я облегчённо вздохнула. Со временем я, конечно, поняла бы, что это неуместно.
Сестра Бенедетта начала вызывать по именам. Услышав своё имя, девочка вставала – её голова, словно гриб, поднималась над другими – и произносила: «Здесь».
Мария оказалась совершенно права. Любопытство – что женщина… Как только называлось новое имя, все сразу же оборачивались посмотреть на ту, которая отвечала. Никто не мог удержаться от любопытства. Всем нам хотелось знать, как она выглядит и что собой представляет. Поэтому вполне логично, что все повернулись и ко мне, когда сестра Бенедетта назвала моё имя. Я ожидала этого. В алфавитном списке я стояла последней, и это лишь увеличило внимание ко мне, что оказалось неожиданностью.
– Леда Ротко.
Я встала и сказала «Здесь», и класс тотчас отозвался эхом: «Ах!» и «Ох!», чего другим не досталось. Хотя это и показалось мне невероятным, но логика всё же подсказывала, что даже имя моё здесь выглядит неуместным.
Мне было весьма не по себе, но должна признать: я даже отдалённо представить себе не могла, что же такого страшного я способна совершить. Если в жёлтой гостиной я опасалась, что мой едва включившийся в работу разум вот-вот атрофируется, то всё же не сомневалась: пока тело моё недвижно, голова готовится к олимпиадам.
– Тише, девочки…
Воцарилась тишина.
Сестра Бенедетта оказалась лучше Графини. Она предусмотрела будущее и дала все необходимые ответы, чтобы мои одноклассницы посмотрели на меня спокойно.
– Вам следует знать, что папа Леды приехал из России. Поэтому у Леды такая странная фамилия. Папа Леды – скульптор. Когда немного подрастёте, попросим маэстро Ротко показать свои работы… Что скажете, дети?
– Дааааааа.
Странная? А почему моя фамилия должна быть странной? И потом, с чего она взяла, что можно попросить моего отца впустить двадцать четыре незнакомых человека в его мастерскую, если он никогда не пускает туда чужих людей, тем более детей?
Но самое главное, почему остальным девочкам достаточно было произнести «Здесь», и на том всё кончалось, а по моему поводу потребовались такие объяснения? Я ещё ничего такого не сделала, а уже понадобилось столько оправданий.
Утро прошло гладко до самой перемены, и я расслабилась. В течение двух часов сестра Бенедетта требовала от каждой из нас, чтобы мы представлялись и рассказывали о своей семье. Всё в том же алфавитном порядке.
Поскольку в списке я последняя, то смогла услышать рассказы всех одноклассниц и успокоиться – со мной всё хорошо. Рассказав о своей семье, я ничем не буду отличаться от них. Мама, папа, два брата, домработница, собака, дом, сад. Не считая некоторых различий в числе или качестве обслуживающего персонала, братьев и животных, все мы жили примерно в одинаковых условиях.
Я отлично вписывалась в норму. Мне и в голову не приходило, что это удивительное ощущение сопричастности к школьному сообществу необычайно шатко, хуже того – необоснованно.
Впечатление это сложилось лишь потому, что, едва я закончила свой рассказ, прозвенел звонок и никто из девочек не успел задать мне вопросов или прокомментировать мои ответы.
Сестра Бенедетта сказала, что началась перемена, и я, успокоившись, даже почувствовала себя в силах раздавать советы:
– Теперь возьми портфельчик, открой его и съешь завтрак.
Ноэми согласно кивнула в ответ.
Ноэми – самая лучшая девочка здесь, это ясно с первого взгляда. И всё же она выглядела такой же поникшей и растерянной, как и я, когда подумала, что меня привезли не в ту школу.
Да, я так думала, потому что теперь, рассказав о своей семье, я совершенно переменила суждение: ясно же, что нахожусь там, где нужно.
А что через несколько минут опять, в который уже раз, поменяю своё мнение, этого я знать не могла.
Как только сестра Бенедетта выпустила нас в огромнейший парк и предоставила свободу под присмотром сестры Миртиллы, которая должна была следить, чтобы с нами ничего не случилось, я обнаружила, что, откусывая своё яблоко, стою в окружении упакованных завтраков.
Что Ноэми рядом, ещё ничего не значило. Не слышно было даже её дыхания.
– Почему твои родители такие старые? – начала самая высокая девочка.
В силу своего физического превосходства она оказалась главной и словно узаконила допрос, после чего остальные долго не раздумывали.
– Почему не знаешь Отче наш?
– Почему у твоих братьев такие странные имена?
– Почему они уже учатся в лицее?
– Почему сегодня утром в школу тебя привезла не мама? А она у тебя вообще-то есть?
– Почему не ешь на завтрак печенье на солоде марки Туччи?
– Почему твой папа не работает?
– Почему ты назвала сестру Бенедетту синьорой?
Если бы я могла поменяться местами с яблоком, которое надкусывала, или спрятаться в нём, я согласилась бы всю жизнь накрывать на стол вместо Марии. Надеяться, что Ноэми скажет что-нибудь, было уж совсем нелепо.
Высказалась зато Людовика. Кроме Ноэми, она оказалась единственной, чьё имя я запомнила. Это была самая красивая девочка не только из нас двадцати пяти, но из всех пятидесяти и, как я потом убедилась, из двухсот пятидесяти учениц. Она была так хороша, что в свои шесть лет выглядела красивее десятилетних девочек.
Людовика стояла по ту сторону круга и ничего не ела. Её не раскрытый ещё портфельчик лежал на гальке. Если оценить обе странности – её «ничего» и моё яблоко, – то, скорее всего, это она должна была бы оказаться в центре круга, а не я. Но никто из девочек почему-то ни слова не сказал ей. Мне же стоило лишь поднять на неё глаза и увидеть, как она хороша, чтобы понять причину.
Когда человек настолько красив, что тебе хочется снова и снова смотреть на него, чтобы запомнить его облик, когда он намного красивее того, что ты в силах удержать в своей памяти, значит, он может делать всё что угодно. Даже ничего не есть на перемене.
