Николай Климонтович - Против часовой
Потом вчетвером, полуголые, пили, завернувшись в пледы, холодное шампанское. Сладкие — полусладкие — струйки стекали у Наташи по подбородку, по шее, намочили комбинацию, а тут и слезы потекли по щекам — от счастья, что ей оказалось так хорошо и стало так легко: собственно, в ту ночь она и сделалась по-настоящему женщиной.
И начался этот ее сумасшедший роман, закончившийся таким же безумным авантюрным браком.
Глава 7. ЖЕНИХ
Они стали жить разбросано, богемно, пьяно, упиваясь друг другом, едва успевая каждый по своим обязанностям — она на семинары к шефу в университет, он — на приемы в свою поликлинику, ведомственную. Ночевал Валерка у нее в общежитии, хоть это было, конечно, не положено, — Полина как раз тогда выскочила замуж, а Верку они не стеснялись. Возникали подчас конфликты с вахтерами, но Валерка как-то ловко умел все улаживать.
Но ночевали они там отнюдь не всегда, то есть не укладывались с вечера. А куролесили: ехали сначала в ресторан «Дружба», танцевали под дурацкий кабацкий ВИА, которому Валерка неизменно заказывал семь-сорок, и Наташа отплясывала, как заправский еврей — еврейкам ведь плясать не положено. Потом, после закрытия этого кабака, катили на такси во Внуково в ночной ресторан, пили коньяк, который подавали в кофейниках: то были недолгие времена очередного приступа властей по борьбе с пьянством и алкоголизмом. И возвращались под утро, пьяные, счастливые, море по колено, когда общежитие давно спало. И вахтер, матюгаясь, отворял им дверь.
Наташа полюбила эти странные бесшабашные ночи. Ее, правда, мучило чувство вины перед памятью бабушки; и она подчас украдкой крестилась — не щепотью, а двуперстно, по раскольничьи, как бабка учила; но это, конечно, с пьяного угара — Наташа не верила в Бога, не была религиозна и в церковь не ходила. Да она и не знала — в какую ходить.
Иногда, конечно, подкатывал другой страх. Подчас, в какую-то жуткую минуту страх это превращался в липкий душный ужас, и Наташе казалось, что все потеряно. Она ведь совсем не занимается, диплом стоит, шеф смотрит эдак иронически, если не защитится на отлично — прощай аспирантура, все насмарку, и что она скажет маме, которая так ею гордится и так в нее верит…
Но Валерка сыпал деньгами, смешил до коликов, упаивал шампанским, Наташа отмахивалась от печального, принималась слушать самолеты. Она запоминала объявления и имена далеких городов, а однажды вдруг предложила, после того Валерка напоил ее теплым полусладким шампанским — из губ в губы, — добавив в него чуть коньяка — бурый медведь: давай улетим.
Это вырвалось у Наташи случайно, невольно, за минуту перед тем она думать ни о чем подобном не думала. Но Валерка пришел в восторг. И они принялись, перебивая друг друга, судорожно строить план побега.
Наташа рассказала, что в далеком Душанбе у нее есть школьная подруга Неля, актриса тамошней русской драмы — закончила в Свердловске театральное училище, зовет ее в гости в каждом письме. И что ее любовник — главный режиссер русской драмы. И что их хорошо примут. Валерка захлопал в ладоши, затараторил арык, алыча, Ходжа Насреддин, а потом изобразил какую-то музыку на губах, подражая зурне, что ли. Или как там называется таджикский национальный инструмент. Ну, их таджикская балалайка.
Решили лететь на ноябрьские. Купили в подарок сумку виски — тогда этот напиток продавался в одном единственном магазине в Москве, в венгерском Балатоне, видно замастыривали его предприимчивые мадьяры. Пойло называлось отчего-то Клаб-99. Улетали в пронизывающую до нутра метель — из Домодедова. В полете пили виски из пластмассовых аэрофлотовских стаканчиков, и пластмасса, кажется, растворялась, как от ацетона: в голубых стаканчиках на две оставались рыжие проплешины. И совсем пьяненькими — хоть и поспали немного, откинув кресла и взявшись за руки — попали в теплое и ласковое азиатское бабье лето. С нежным солнцем, с дивной синевы небом, со снежными горными памирскими вершинами на горизонте, — и в Нелькины объятья.
Маленькая и живая, быстроглазая — она была травести — Неля устроила их в своей квартирке, — сама жила у своего режиссера по фамилии, насколько Наташа помнила, Ташмухамедов, хоть и руководил он театром русским. Но — номенклатура, любое первое лицо должно было быть по тогдашним правилам из титульной нации, а директор театра — тот уж был русский. Еврей.
Днями они шлялись по ресторанам, где официанты обмывали жирные фужеры для очередных гостей в холодных струях фонтана. На улицах в те дни готовились к празднику Октября, из шланга мыли огромную, запылившуюся за долгое жаркое лето, каменную статую Ленина на главной площади. Развешивали кумачовые флаги; повсюду жарили шашлыки и делали плов в громадных казанах, и терпкий запах баранины с пряностями, перемешанный с дымком от мангалов, окутывал центральные улицы. Они бродили по рынкам, любуясь пирамидами дынь и грудами винограда, сидели в чайханах, запивали теплую водку зеленым горячим чаем, и были совершенно счастливы, если такое возможно. И волнения Наташи остались где-то далеко-далеко, там, в холодной России.
Здесь, в Таджикистане, у подножия гор у Наташи случилось еще одно открытие. Они с Валерой спали на широком балконе, хоть ночами и спускалась прохлада; в предутренней мгле выли выходившие к последним городским домам голодные шакалы; было жутковато; и Наташа научилась кончать не один раз, как тогда, на зимней даче, а раз за разом, все более бурно, доходя почти до неистовства — так, что сама себя пугалась, но и наслаждаясь, чуть не теряя сознание. А потом ее грыз стыд, и терзали сомнения, которых она тоже стыдилась: уж не ставит ли ее гинеколог над ней какие-нибудь опыты…
Вернувшись в Москву, они и вовсе не расставались. Постепенно Наташа перезнакомилась с друзьями Валерки, и много раз слышала и от его сокурсников, и от коллег, что тот — врач от Бога. Однако сам Валерка относился к своей профессии как бы несколько иронически, довольно грубо описывал свою практику. Потом Наташа много раз сталкивалась с тем, что мужчины определенного типа, что-то действительно умея делать, будто тяготятся своим профессионализмом, даже стесняются, не любят, когда их хвалят в глаза, даже сердятся, а глядят подчас в сторону занятий, к которым у них нет никаких способностей. Так и Валерка: оказалось, что он — пишет стихи.
Было понятно, отчего он до времени это свое хобби от нее скрывал: стихи у него выходили до обидного бездарные — так Наташе казалось, хоть она и не критик, но слух у нее хороший, много знала с юности наизусть, — и ей подчас за него бывало стыдно. До краски на лице, до того, что у Наташи горели уши… Обнаружилась эта его склонность к версификаторству не вдруг. Сначала Наташа стала замечать, что Валерка тяготится разговорами на профессиональные темы, неминуемо возникающими в компании подвыпивших врачей. Он становился неприятно циничен — разговоры медиков всегда циничны, что, по-видимому, ограждает их от их же повседневного опыта, от того, чтобы брать близко к сердцу те глупости и страдания человеческие, которые им выпадает наблюдать всякий день. Но Валерка бывал циничен каким-то особым образом — по отношению именно к профессии врача, то есть переступал какую-то одним медикам явную границу и клятву.
