Мария Барыкова - Тайна семейного архива
– Привет, ма, – улыбнулась Кристель, по обыкновению восхищаясь, раздражаясь и удивляясь одновременно, и потянулась поцеловать ненапудренную щеку.
– Тише! Разве ты не видишь!? Она спит! Только тут Кристель увидела на руках у матери крошечного спящего щенка – черного, как смоль, фильда.[11] Этого еще не хватало! Кристель любила собак, но отвлеченно, лишь признавая их благородную красоту и удивительное разнообразие. Порой они с Карлхайнцем ездили на престижные выставки, а однажды даже купили написанную маслом картину, где представитель национальной породы стоял в высокой стойке на прихваченном осенью лугу. Но собака дома?! Кристель устало села в белое кожаное кресло – мода семьдесят первого года.
– И что же случилось, что за срочная необходимость приезжать?
– Как, разве тебе не интересно посмотреть на эту прелесть? – Атласные брови матери изумленно поползли вверх. – Это редкий экземпляр, ее прабабушка…
– Ах, мама, я счастлива, что ты можешь позволить себе так свободно распоряжаться своей жизнью, но я… – тут взгляд Кристель упал на дядю, который ласково и осторожно гладил черный комочек и робко улыбался.
– Как Полкан, да? Помнишь?
Адельхайд нахмурилась.
– Зачем тебе это, не понимаю. Я всю жизнь старалась избавиться от этого, хотя мои впечатления куда меньше твоих. Ты просто мазохист, Райхи.
Хульдрайх опустил глаза, но руки не убрал.
– Хорошо, я вижу, вам мое приобретение не по душе. Тогда пойдемте выпьем кофе. Энрике прислал мне какой-то новый сорт, прямо из Колумбии. Кстати, он собирается появиться, и вам придется взять Гренни, ты же понимаешь, – мать откровенно и томно выгнула плечи, и Кристель поспешила отказаться от предложения, представив себе, что за чашкой кофе Адельхайд в своей достаточно циничной манере пустится в рассказы о последнем любовнике. Разумеется, она понимала, что для поколения матери, когда-то сбросившего с себя оковы ханжества и пуританства, секс был фетишем, божеством, которое требовало все новых и новых жертв. Но для Кристель секс был уже не тираном, а, скорее, приятелем, с которым можно было дружить, а можно и лукавить, даже заключать кое-какие договоры, поэтому то значение, которое мать придавала абсолютному раскрепощению, казалось ей странным и преувеличенным. Однажды она с трудом поверила своим ушам, когда Адельхайд поинтересовалась у Карлхайнца, не намерен ли он на пару недель уступить Кристель своему приятелю, автогонщику, очень понравившемуся верной принципам сексуальной революции владелице шести процентов акций пивного концерна «Швабиенброу»…
Хульдрайх оторвался от шелковой шерсти, обнял сестру и вышел с племянницей в уже сгустившуюся темноту.
Всю дорогу Кристель не проронила ни слова, радуясь тому, что все-таки есть на свете люди, с которыми можно молчать. Ведя машину по знакомой дороге, она позволила себе привести в порядок мысли и чувства, одолевавшие ее в последние дни. Другой возможности заняться этим у нее не было: она вставала в пять, выпивала чашку крепчайшего чаю, чтобы окончательно проснуться, и мчалась в «Роткепхен» – все проверить и подготовить к начинающемуся дню, к восьми возвращалась домой, давая себе поблажку в виде еще полутора часов сна, потом – легкий завтрак, работа до пяти, бассейн или теннис, неизбежные домашние хлопоты и выкроенная благодаря строгому распорядку пара часов, которые можно было полностью посвятить Карлхайнцу. О, безбрежный диван, и шорох рвущихся в окно веток, и тяжелое тело, становящееся в последний момент таким легким… С появлением Карлхайнца ее жизнь очень изменилась – не внешне, скорее внутренне, но Кристель до сих пор не могла окончательно разобраться в этой перемене.
Несмотря на развод родителей, она выросла счастливой девочкой, свято верящей в то, что тепло семейного гнезда неиссякаемо, что люди всегда должны получать от работы и удовольствие, и доход, и даже в то, что Германия – самая прекрасная на свете страна. Остальные взгляды с возрастом менялись, но эти три кита были незыблемы. Правда, лет в десять она открыла для себя удивительный факт, что существуют еще одни немцы, которые живут на востоке, которых жаль и которым бабушка, грустно вздыхая, но стараясь выглядеть бодро, иногда отправляла посылки с отнюдь не подарочным содержимым. В старших классах гимназии велось немало разговоров об угнетенных и несчастных братьях. Постепенно Кристель свыклась с этой мыслью, начала относиться к ости не с удивлением или пренебрежением, а с жалостью и даже готова была пригласить кого-нибудь из них к себе погостить – но мать была против, и вопрос постепенно сам собой сошел на «нет».
Первый возлюбленный Кристель, в семнадцать лет казавшийся и ей, и себе самому очень прогрессивным и левым, в перерыве между мальчишескими жадными ласками мог с жаром рассуждать о воссоединении великой Германии и чувстве национальной вины. Но Кристель не хотела чувствовать себя виноватой. Она, смотревшая на мир веселыми и очень земными глазами, – темная, горячая алеманская порода отца победила саксонскую синеву матери – воспринимала эти рассуждения отвлеченно, они не задевали ни ее ума, ни ее сердца.
В середине восьмидесятых, когда в Советском Союзе началось какое-то брожение, заволновались и в Восточной Германии. В Академию, где училась Кристель, стали наезжать делегации, члены которых смотрели на все с презрительной, но в то же время жадной ухмылкой. Однажды после официального приема она познакомилась с милым молодым человеком, хотя и говорившим на каком-то адском прусском диалекте, но глядевшим на нее с явным интересом. Кристель было не просто любопытно, восточный немец действительно понравился ей своей неподчеркнутой, но яркой мужественностью, и она повела его в греческий ресторан, втайне гордясь собственной смелостью и презрением к предрассудкам: ей и в голову не пришло бы отправиться в подобное заведение с кем-то из своих здешних поклонников, будь он так безвкусно одет.
В ресторане Отто вел себя вполне пристойно, разве что не вытирал губ, прежде чем поднести к ним бокал, и возмутился чаевыми оберу.[12] Потом они долго бродили по городу, заходя в локали[13] и пробуя вина прошлого сезона, которые так дешевы весной. Мысли Кристель незаметно для нее самой раздваивались: все в этом человеке было таким же чужим, как и его отрывистый, лающий выговор, но она не могла не восхищаться его выдержкой и отсутствием смущения, которое непременно испытал бы любой ее однокурсник, окажись он в чужой стране, в дурном костюме, без денег и рядом с понравившейся девушкой. Это восхищение потихоньку начинало перерастать в нечто большее, чему Кристель, не будучи ханжой, и не думала сопротивляться. К тому же, его руки, изредка касаясь ее, становились все горячей… Через несколько часов этого странного гуляния, Кристель улыбнулась и направилась к дому. Разумеется, было интересней позвать его не в эту материнскую коробку, а в настоящий немецкий дом, но там у дяди гостил какой-то его коллега, и потому пришлось ограничиться претензиями начала семидесятых.
