Галина Щербакова - Метка Лилит
Олеся добежать не успела. Успела только взять его руку. И он неизвестной
природе силой сжал ее руку и затих. Эльвира же, держа голову Шамиля между
своих ног, испытала непостижимое уму счастье. Она сжимала его голову обгоревшими бедрами, крича от восторга и дикой боли, потому что только когда сбежались люди, увидела, что у нее нет кисти правой руки, на синих жилах висели пальцы. «Что она будет делать левой рукой? – пришла простая, будто без бомб и крови, мысль о жизни. – Что?»
Такая была ночь.
На следующее утро через гарь и дымный туман мужчины довезли женщин до ближней станции. И даже не успели попрощаться. Ведь все уже произошло – и смерть, и увечья, и погибший сад, и сгоревшие дома. Какому прощанию могло быть тут место? Никто не плакал, даже маленький Тимур. Плакал приехавший проводить их сын Саида Ахмет, служивший в русской армии. Мужчины смотрели на Ахмета молча, молчал и он. Так, не говоря ни слова, они и разошлись в разные стороны.
Где-то в России…
Женщины поехали к Саиду. Мужчины же пошли в ту сторону, куда шли все остальные, – в горы. За их спинами горел один из самых красивых городов Северного Кавказа, но они не оглядывались. По уходящим стреляли, но чаще мимо – русская армия была пьяна от победной радости. С перевязанной рукой вместе с мужчинами шла Эльвира. Не найдя никого в разрушенной больнице, она сама топором отрубила себе кисть, сама залила ее йодом и антисептиками, и теперь ей некуда было идти, кроме как со всеми, и не с кем было оставаться, так как мать спасти не удалось. Она одна оглядывалась, и чем дальше они шли, тем яснее был виден город. Он горел местами, а местами был цел и прекрасен.
Эльвира думала, может ли быть счастлив человек, если он выжил в аду, и как им теперь встречаться с русскими солдатами, с которыми раньше они вполне дружили. Если бы не Шамиль, она могла бы выйти замуж за Василия из Армавира, хорошего, белобрысого такого парня. Он объяснял Эльвире, когда попал в больницу с аппендицитом, что войны быть не может, потому что воюют враги, а русские и чеченцы столько лет живут душа в душу. Но лежавший рядом нефтяник с язвой объяснял другое: война – это деньги, и не какие-нибудь там, а немереные.
Поэтому при чем тут душа? И душу разорвут, и друг друга пустят в клочья, если есть куча денег величиной с Казбек. И есть много людей, которые сколько захотят, столько и положат народу за прибыль. Война – лучшая из прибылей.
Эльвира шла и думала: какой дурак этот нефтяник. Ну и что поимели эти снайперы и летчики, какую выгоду от разрушенных домов и заваленных людей получили? Где их деньги? Нет, думала Эльвира, что-то здесь не так. Это пришло какое-то новое зло, может быть, зло дурной крови, может, жадность к другой земле. Но у русских ее полно, она у них и наполовину не обработана. Зачем же убивать тех, у которых сады плодоносят, виноградники дают вино, а сколько спасительной целебной воды?
В большом безобразии всегда есть первый. Только один имеющий большую силу может захотеть такого зла, как Гитлер там или Сталин. Потому что двое уже сильных могут вступить в спор о смысле пролитой крови. И спор может кончиться по-разному. А если зла захотят сразу многие… Но тут так дернуло руку, что она закричала.
Мужчины остановились. «Бедная женщина», – думали они. Она связывала их своим тихим ходом, и они озирались в поисках селения, куда бы ее пристроить. Откуда им было знать, что Эльвира имела свой план, и все в этом плане было – продолжением жизни Шамиля. Разве случаен был этот чистый предсмертный восторг? Теперь она родит от брата Шамиля, или отца, или деда – неважно от кого, и спрячется так, что тот человек, который начал это все, не найдет ее ни с какими собаками. В сущности, она чувствовала себя почти беременной от Шамиля, умершего на ее коленях.
Они остановились у заброшенного сарая подле сгоревшего села, где сильно пахло человеческим тленом.
– Здесь нельзя оставаться, – сказал кто-то из мужчин. – Это опасно, можно подхватить заразу. Здесь выкосили всех. Но засада может быть.
Эльвира отодвинула доску в стенке сарая и заглянула внутрь. Ей нужно было сделать перевязку, она боялась заражения или ампутации всей руки. К культе она стала потихоньку привыкать, да и не такой уж бестолковой дурой была левая рука, какой ее принято считать.
Она увидела ворох соломы, в котором лежал младенец, а рядом с ним – мужчина и женщина. Эльвира поняла, что ребенок жив, потому что солома слабо шевелилась от его дыхания. Она кинулась к нему и услышала стон – женщина была жива, она лежала на боку, выцеживая молоко в детскую бутылочку.
– Бог есть! – сказала она, глядя на Эльвиру. – Он послал тебе ребенка, и ты хорошая, я вижу, ты его спасешь…
Эльвира молчала. Как сказать умирающей матери, что она не может просто так взять ребенка, она хочет выносить другого. Надо попробовать спасти мать. И Эльвира кинулась к ней. Откуда ей было знать, что женщине давно полагалось умереть – пули прошили ее от плеча до лобка. И только одна грудь была цела, из которой она наполняла бутылочку.
– Я только тебя и ждала, – сказала женщина и умерла, без стонов, без агонии. В сущности, только страх за живое дитя непостижимой нитью держал ее, нить исчезла, когда появилась Эльвира.
Мужчины же ушли далеко. Они – пусть простит их Бог – даже рады были, что она приотстала в сарайчике. Надо будет – догонит… Эльвира не обиделась. Сейчас она знала, что пойдет в другую сторону. Она не пойдет в горы, она пойдет к морю, это далеко, но там люди, которых пока не убивают. Она сняла с мертвой женщины платок, перекинутый через плечо навроде колыбельки, и надела платок на себя. Боясь уронить малыша, она присела на колени и положила его на правую сторону, чтобы культя не была без дела, а поддерживала ребенка. Рядом она нашла еще один мешок, в котором лежали хлеб, печеная тыква и нитка чурчхелы. Она поднялась на ноги, поцеловала в белый лобик найденыша и пошла своим путем. Он был правильным, потому что ее вело провидение, и скоро она нашла людей, которые кинулись ей помогать. Они ничего не знали. Они слышали взрывы, видели пожар и решили, что началась война с Америкой.
– Русские? – не верили они, ибо были русские сами. Но прощали ей глупость слов: безрукая, обгорелая, с малым дитем – в общем, сумасшедшая.
Ей поверили через три дня, когда ползком, на коленях стали появляться другие люди. И тогда милая деревня русских, на которую не упала еще ни одна бомба, стала прятать безумных чеченцев в самые потайные места на случай, если они все-таки говорят правду. Почему-то никого не удивило, что уже несколько дней не говорило радио. Свет, правда, еще был.
А мужчины, и семидесятивосьмилетний старик Вахид, и шестидесятилетний сын Салман, и пятидесятилетний сын Рустам, холостяк (у него со свадьбы украли невесту, а он не вскочил на коня, не вытащил кинжал, а сказал: «Пусть!» И ушел куда-то, а потом вернулся и больше не говорил. Непротивленец, думал о нем отец. Аллаху такие люди тоже нужны. Именно их нельзя победить), и внуки, продолжали идти на юг. На месте их старого дома осталась только могила Шамиля. Порой они задумывались, куда подалась Эльвира и добрались ли женщины к Саиду. Если добрались – значит, все хорошо.
