Наталья Калинина - Нечаянные грезы
Администраторша беспокойно поерзала и опустила тяжелые темно-сиреневые веки. Потом хлопнула ими несколько раз и сказала:
— В нашем отеле на подобные вещи смотрят сквозь пальцы — летом тут живет много иностранцев, большинство из них отнюдь не семейные пары. Правда, для советских людей существуют отдельные правила проживания, а также оплаты, но их далеко не всегда соблюдают. Как говорится, все мы люди и человеки.
— И сколько стоит подобная поблажка?
— Вы понимаете, это придумали задолго до того, как я поступила сюда работать.
Администраторша нервно облизнула губы.
— Понимаю. И все-таки я бы хотел это знать.
— Пятьдесят. Мне достается пятая часть. Я самое незначительное звено в этой цепочке, — она вымученно улыбнулась. — Люкс выходит на море. Вам повезло: его забронировал Валерий Леонтьев, но полчаса назад мы получили от него телеграмму с отказом. — Она лгала с наглым вдохновением. — Желаю хорошо провести время. — Администраторша протянула ключ и два пропуска. — Кстати, товарищ Соколов, я почти уверена в том, что уже имела честь видеть вас, — не без ехидства заметила она. — Кажется, это было в прошлом июле, а?
— Да, я у вас не в первый раз.
Он достал сигареты и закурил, и Муся, почувствовав, что ему не по себе, крепко обняла его за пояс.
— Мария-Елена, я должен сделать тебе одно очень серьезное признание, — сказал Вадим, распахивая перед Мусей дверь люкса. — Сейчас мы закажем ужин и что-нибудь выпить. Ты пьешь шампанское?
— Мама не разрешает. Но я, конечно, уже попробовала.
— Тогда мы закажем пива. Хотя я, наверное, закажу себе сто, нет, двести грамм коньяка. В первый и в последний раз. Слышишь, Мария-Елена?
Он снял трубку, сделал заказ. Потом встал и заходил по комнате, застланной пушистым паласом цвета грязной морской волны.
— Мария-Елена, я на самом деле был здесь в прошлом июле. И не один, а с девушкой. Правда, мы жили в разных номерах, но это не меняет сути дела, верно?
Она не спускала с него глаз. Она страшилась каждого нового слова, готового сорваться с его губ. Но она знала, что не должна пропустить ни единого. От этого, казалось, зависела вся ее жизнь.
— Рано или поздно я сказал бы тебе об этом сам. Обязательно бы сказал. Пойми, я не собираюсь перед тобой оправдываться и говорить, что я в ту пору еще не знал тебя. Хотя в ту пору я на самом деле не знал, что на свете может существовать такая удивительная девушка, как ты, Мария-Елена. Если бы мне сказали об этом, я бы просто не поверил, понимаешь? Ну, а с той девушкой — ее зовут Надя — нас связывала только постель, хоть она и замечательно добрая девчонка. Я три с половиной месяца жил на казарменном положении. Разумеется, это не оправдание. У меня и после Нади была девушка. Но почему-то в этот раз я не захотел взять ее на море. Возможно, потому, что предчувствовал встречу с тобой. Ах, Мария-Елена, ты правильно сделаешь, если осудишь меня.
— Но мне этого совсем не хочется. Хоть я и ревную тебя ко всем девушкам, которые у тебя были. — Она вздохнула и отвернулась. — Не представляешь, как мне больно и обидно, что это была не я. Но я с этим справлюсь. Уже, считай, справилась. Я даже прощаю тебе девушек, которые у тебя будут. Честное слово, прощаю.
— Нет, Мария-Елена, этого ты не можешь сделать. — Он опустился на колени перед диваном, на котором сидела Муся, скользнул ладонями по ее прекрасным золотисто-каштановым волосам, мягко струящимся на плечи и грудь. — Я не позволяю тебе делать этого, слышишь? Если меня вдруг попутает бес и я начну интересоваться какой-нибудь другой женщиной, ты просто брось меня и уйди к другому.
— Нет. Нет.
Муся отвернулась и смахнула слезинку.
— Почему ты плачешь, Мария-Елена? Я тебя обидел? Прости, моя самая любимая девочка.
— Мне сейчас так хорошо. Но это всего лишь три недели. Они, я знаю, пролетят, как три часа. А что будет потом? Как мне жить потом?
Раздался стук в дверь, и официант вкатил в комнату тележку с едой и цветами. Пока он накрывал на стол, Муся пошла в ванную умыться и расчесать волосы. Ей не понравилось собственное отражение в зеркале, хотя девушка в нем была очень красива. У нее было какое-то странное выражение глаз. Незнакомое, даже чужое. Словно то, что было в них всегда, куда-то делось, испугавшись их лихорадочного блеска. Муся любила свои глаза. За ту загадочность, которую они в себе таили. Ей казалось, эта загадочность роднила ее с лесными девами Мицкевича, воспетыми Гейне русалками Рейна, с царицей Тамарой Лермонтова… Когда-то совсем недавно она чувствовала себя почти их сестрой. И вот теперь…
«Что теперь? — мысленно спросила себя она. Сама же и ответила: — Теперь я отдала всю себя мужчине. Стала его рабой, тенью и всем, чем он захочет. Но ты ведь его любишь, правда, Мария-Елена? Почему же тебе хочется плакать?..»
Мария Лукьяновна лежала в двухместной палате обкомовской больницы в отделении интенсивной терапии. Собственно говоря, ее должны были положить в неврологию — она страдала жесточайшей бессонницей, пребывала в депрессии, часто и подолгу плакала. Но Мария Лукьяновна сумела упросить главврача, чтобы ее положили в отделение интенсивной терапии. Ведь неврология — это почти что психушка. Узнают рано или поздно в школе, а потом и во всем городе. Несмываемое пятно останется на всю жизнь.
Хорошо, что главврач была ее школьной подругой, а потому и выписка из истории болезни получится довольно безобидной: гипертонический криз, ишемия и прочий набор обычных болезней, которыми страдает подавляющее большинство людей ее возраста.
Соседкой ее по палате оказалась семидесятишестилетняя мать Веры Афанасьевны Волоколамовой. Разумеется, это обстоятельство в некоторой степени осложняло ситуацию, ибо Марии Лукьяновне приходилось каждую секунду быть начеку и держать себя в руках. Но что ей оставалось делать? Не могла же она попросить ту же Зинаиду Сергеевну, свою школьную подругу, перевести ее в другую палату? Конечно, не могла. Волоколамова наверняка бы на нее обиделась.
— Маруся уехала к отцу в Астрахань, — пояснила Мария Лукьяновна Волоколамовой-дочери, пришедшей проведать больную мать. — Для меня было такой неожиданностью, что в Берестове наконец-то заговорили отцовские чувства. Вы себе представить не можете, как Маруся обрадовалась. Я счастлива за них обоих.
— А я, признаться, больше всего счастлива за нашу Мусеньку, — с готовностью подхватила Вера Афанасьевна. — Все-таки отец есть отец, что бы ни произошло в свое время между ним и вами. Трещина в семейных отношениях, как правило, в первую очередь затрагивает ребенка. Тем более что некоторые матери настраивают детей против отцов. Ну, да к вам, Мариечка Лукьяновна, это ни в коей степени не относится. Вы у нас такая мудрая и справедливая.
