Салли Боумен - Дестини
– О Троянской войне.
– Вот именно! – Хьюго улыбнулся. – О войне. Возможно, вы замечали, что сейчас идет война.
– Совсем другая! – вспылил Эдуард.
– Вы так думаете? Что же, формально вы правы. Гомер не описывал маневры танков и авиации. Тем не менее война – всегда война. Убийства – всегда убийства. Быть может, «Илиада» не так уж далека от настоящего и не так чужда ему, как вы полагаете. Вот сравните… А, да! Шестнадцатую песнь, смерть Патрокла – с последним номером «Тайме», со сводкой о вчерашних воздушных боях над Южным побережьем. Сравните туповатую военную пропаганду с искусством. – Он помолчал. – Возможно, послушав, как ее читают с несколько более правильным произношением и с истинным уважением к ритму гомеровского стиха, вы… Ну, посмотрим…
Хьюго вновь откинулся и закрыл глаза. Он декламировал по-гречески, ни разу не заглянув в раскрытую книгу. Эдуард тихо сидел на своем стуле.
Вначале он сопротивлялся. Хьюго Глендиннинг показался ему жутко высокомерным и невыносимо грубым – никто из его французских учителей не посмел бы говорить с ним так. Ему это неинтересно и никакого впечатления на него не произведет! Но постепенно против воли он начал вслушиваться. Нет, просто поразительно, какой прозрачный, гибкий, звучный язык, и совсем не похожий на сухую монотонность, с какой читал учитель-иезуит, останавливаясь через каждые две строки для разбора грамматических конструкций.
Эдуард теперь слушал внимательно, следя по свое книге, и слова, уже ему знакомые, начали обретать собственную форму, собственное бытие: он увидел поле битвы, увидел блестящее на солнце оружие, услышал вопли умирающих. С этой минуты он попался на крючок. Впервые в жизни Эдуард ждал урока с нетерпением и занимался усердно. Придет день, обязательно придет день, когда он заставит Хьюго Глендиннинга похвалить его – заставит, пусть это его убьет!
Когда они взялись за латынь, Хьюго отверг «Записки о Галльской войне» Юлия Цезаря.
– Недурная ясная, нудная проза. – Он презрительно фыркнул. – Рвы и валы. Для войны нам хватит Гомера, думается мне. Ну… а как насчет любви? Сексуальная привлекательность? Страсть? Полагаю, вас это интересует? Меня в вашем возрасте интересовало…
– А теперь нет? – ехидно вставил Эдуард, и Хьюго улыбнулся:
– Быть может. Но речь не о том. Естественно, мы будем читать «Энеиду». Но еще, пожалуй, и Катулла. Вы читали Катулла?
– Нет! – Сердце Эдуарда взволнованно забилось. С точки зрения его учителя-иезуита, Катулл никоим образом не подходил для учебных занятий четырнадцатилетних подростков.
– Ну так начнем. – Хьюго помолчал. – Катулл – блестящий ум и скептик. Он высмеивает собственную страсть и в то же время признается, что порабощен. Некоторые из этих стихотворений мы можем плодотворно сравнить с кое-какими сонетами Шекспира. В обоих случаях мальчику понять описываемые чувства не так легко. Вы способны вообразить, что ощущает мужчина, когда он физически и духовно одержим женщиной? Причем женщиной, чей характер и нравственность он презирает?
Эдуард замялся. Он подумал о своих родителях, о некоторых сценах, о некоторых случайно подслушанных разговорах.
– Пожалуй, способен, – сказал он осторожно. Глаза Хьюго мечтательно обратились на окно.
– Сексуальная страсть… А мы, естественно, говорим о ней… Так, сексуальная страсть мне представляется весьма интересным состоянием. Куда интереснее романтической любви, с которой ее часто путают. Она необорима и смертоносна. И еще, увы, обыденна. Столь же обыденна сейчас, как в Риме за шестьдесят лет до нашей эры, как в елизаветинском Лондоне. – Он сухо улыбнулся. – Не сомневаюсь, вы в свое время тоже ее испытаете. И, конечно же, подобно нам всем, решите, что ваш случай уникален. Что, разумеется, не так. Ну, приступим. Кстати, вы знаете, что Катуллу было тридцать, когда он умер?
Так это и продолжалось. Как ни напрягал свою фантазию Эдуард, ему никогда не удавалось предугадать, о чем будет следующий урок. Иногда они порхали по истории – не добросовестно прорабатывая французских королей и запоминая их даты, как всегда было прежде, но перемахивая через столетия и с континента на континент. Французская революция, русская революция, американская гражданская война. Внезапно Хьюго делал выпад:
– Ради чего велась эта война, как вы думаете, Эдуард?
– Ну, чтобы освободить рабов на Юге.
– Чушь! Пропаганда, пущенная янки. Велась она главным образом по коммерческим причинам, потому что штаты Севера алчно заглядывались на богатства Юга. А судьбу черных рабов она затрагивала постольку поскольку. Я полагаю, вам известно, что негры на Юге Соединенных Штатов все еще не имеют права голоса? – Он помолчал. – Разумеется, англичанам в этом отношении тоже нечего чваниться. На следующей неделе мы рассмотрим прискорбно медленное расширение избирательного права в этой стране – отмену имущественного ценза, который прежде оберегал интересы правящих классов, а также предоставление права голоса женщинам. – Он оборвал фразу. – Вы находите это забавным?
Эдуард пожал плечами:
– Я читал о суфражистках. И не вижу, для чего женщинам нужно голосовать. Папа говорит, что он еще не встречал женщины, хотя бы отдаленно разбирающейся в политике. А мама не утруждает себя посещением избирательного участка.
Хьюго нахмурился:
– Женщины обладают умственными способностями?
– Конечно.
– Так не кажется ли вам, что им следует их упражнять? Как и вам. Полагаться на чужие идеи, Эдуард, – это признак умственной лени. Все подвергайте сомнению, Эдуард. Всегда спрашивайте. И, главное, думайте…
Эдуард старался. Он признавал логичность аргументов, которые слышал от Хьюго, но прилагать их к жизни было трудно. Ну, пусть суфражистки, пусть женские умственные способности, но вот сосредоточиться на этих умственных способностях Эдуарду никак не удавалось. Как можно о них думать, если его глаза сосредоточивались на стройных ножках, колышущихся юбках, на чудесной линии между мягкими изгибами грудей?
Он закрыл Вергилия на середине страстной мольбы Дидоны, обращенной к Энею. К черту! К черту! Ему никак не удавалось сосредоточиться. Он ощущал шевеление, напряжение между ногами, в голове теснились упоительные обрывочные образы: груди и бедра, подушки и разметанные по ним волосы, увлажнение и растущее наслаждение. Он знал, чего ему хотелось. Ему хотелось подняться к себе в спальню, запереть дверь и, оставшись наедине с этими образами, прикоснуться к себе, медлительными, ритмичными движениями довести себя до судорожного и греховного освобождения. Греховного, потому что рацеи священников о порочности рукоблудия, о дьявольских соблазнах плоти он выслушивал еще с тех пор, когда ему было лет восемь-девять. А Жан-Поль говорил, что все это чепуха, что все подростки онанируют – просто этап, который минуешь, взрослея, и ничего больше. И как только начинаешь иметь дело с женщинами, это проходит само собой. Эдуард не сомневался, что брат прав, надеялся, что он прав, и полагал, что Хьюго скажет то же, если у него хватит духа задать такой вопрос. И все-таки ему не удавалось выкинуть из головы суровые предостережения священников.
