Американский принц (ЛП) - Симон Сиерра

Это меня бесило. Кто он такой, чтобы считать меня забавным? Я всегда первым смеялся над собой, когда становился предметом шуток, если шутка была забавной, а ночь была наполнена выпивкой и жизнью. Но по какой-то причине идея того, что Колчестер не воспринимал меня всерьез, выводила меня из себя.

Я привык к тому, чтобы мне угождали.

Все это раздражение нарастало и нарастало, и я обнаружил, что моя напряженность возрастала не только рядом с ним, а рядом с каждым. Я больше пил, больше курил, по ночам долго не мог уснуть; не мог избавиться от ощущения, что я каким-то образом перестал быть самим собой, что в моих венах было что-то зудящее и новое, от чего я не мог убежать. А иногда, когда я был очень пьян, база была погружена в тишину, а холодные звезды подмигивали за окном, я раздумывал над тем, хочу ли вообще от этого убежать. Это чувство было ужасным, но вызывало зависимость, как порез на губе, который не можешь перестать облизывать, чтобы просто почувствовать боль, чтобы просто почувствовать железно-соленый вкус собственной крови.

Возможно, я мог бы навсегда остаться в этом неопределенном состоянии, но у вселенной были другие планы. Мерлин сказал бы, что это была судьба, Эш — что таково было желание Господа, а Грир согласилась бы с обоими, но это была не упорядоченная рука Бога и не предопределенное время. Следующие три месяца были гребаным хаосом.

И это началось с того, с чего начиналось и продолжалось большинство случаев беспорядка: с моей сестры.

***

Морган должна была приехать за день до поездки в Прагу, чтобы провести вместе мои выходные, отдыхая и восстанавливаясь за осмотром достопримечательностей. Ну, она хотела осмотреть достопримечательности. Я хотел найти немного абсента, протрахать себе путь в «новый» город, и притвориться, что не существует снисходительного зеленоглазого мудака, ждущего моего возвращения на базу.

Во всяком случае, сегодня вечером она собиралась остановиться в деревне недалеко от базы, а затем мы вместе отправились бы на поезде в Прагу. Но этот день был также тем днем, когда мы выполняли одну из наших худших тренировок: восемь часов ползли на животе по лесам, кишащим поддельными врагами, создавая поддельный аванпост. Грязь была холодной и влажной, мокрая сосновая хвоя почему-то все еще была острой, так что на шестимильной отметке у большинства моих людей кровоточили пальцы, и начался насморк. Я объявил перерыв, чтобы солдаты могли забинтовать пальцы и перевести дыхание. Вот тогда это произошло. Группа Колчестера (наши «враги» во время этой тренировки) взобрались по губе близлежащей небольшой реки и набросились на нас.

Грязь вокруг нас взорвалась градом поддельных пуль (заполненных краской, которыми мы могли стрелять из нашего настоящего оружия), и я закричал в свою рацию, чтобы солдаты нашли убежище. Я не был полным идиотом (для отдыха мы выбрали укрепленное место и послали нескольких парней наблюдать за периметром), так что каким-то образом нам удалось сформировать последовательную защиту против людей Колчестера. Но нам не удавалось их оттеснить, солдат за солдатом был подстрелен краской и ложился на землю, имитируя смерть. Вскоре остались лишь мы с Дагом, помощником командира взвода, мы подстрелили шесть или семь людей Колчестера. Затем подстрелили Дага, он заворчал, когда его ударило в жилет (даже поддельные пули очень болезненны) и посмотрел на меня, извиняясь, когда растянулся на земле.

Я продолжал стрелять в сторону реки, ругаясь по себя, отбиваясь от этого раздражающего магнитного чувства, что Колчестер здесь рядом и, вероятно, на его лице играет эта его тупая, красивая улыбка…

Что-то прохладное коснулось моей шеи сзади, и я отскочил назад, повернулся и увидел направленное на меня дуло пистолета Колчестера. Его автомат М4 был перекинут через плечо, а другой рукой он удерживал у рта рацию, чтобы рассказать своим людям, что он меня достал.

— Чертово гребанное дерьмо, — сказал я.

Но знаете, что? Я не собирался падать на землю, не прихватив с собой Колчестера. Я нырнул, быстрее, чем он смог пошевелиться, нацеливая мой М4 на его грудь и выстрелил. Он увернулся и размахнулся своим пистолетом. Мой бицепс взорвался от боли, когда поддельная пуля ударила меня в руку. На руке бронежилета, конечно, не было.

Я, охнув, отшатнулся, но не достаточно быстро. Его нога в ботинке зацепилась за мою лодыжку, и после одного быстрого рывка он уложил меня на лопатки. Я валялся на земле под соснами, потрясенно моргая, пока его ботинок прижимался к моей груди.

— Я победил, — сказал Колчестер. Его другой ботинок мягко прижимал к земле мое запястье той руки, в которой я держал пистолет, которым пытался его подстрелить. — А теперь не двигайся.

— Пошел на хер.

Колчестер улыбнулся, вот придурок, его твердый рот расплылся в ухмылке, и я обнаружил на его левой щеке не очень заметную ямочку. Ботинок сильнее надавил на мое запястье (не настолько сильно, чтобы реально причинить мне боль, но достаточно сильно, чтобы причинить неудобство). Колчестер дулом своего М4, ткнул в брызги краски на моей руке.

— Ты в порядке, лейтенант? Я знаю, что здесь должно жечь.

И в этом месте действительно жгло. Чертовски сильно жгло, и я даже не хотел думать об уродливом синяке, который вскоре появится на моей руке. Но когда я взглянул в лицо Колчестера, то не мог придумать правильные слова, чтобы сказать ему об этом. Я даже не мог выдавить еще одно «Пошел на хер». В тот миг я почувствовал липкую тяжесть каждого мгновения, которое к этому всему привело, тяжесть вызывающих зуд ночей, когда я выпивал и смотрел на звезды. Я чувствовал, как отстраняюсь от себя, от всего, существовал лишь ботинок Колчестера на моем запястье и его зеленые глаза на моем лице.

И я не представлял, что произойдет дальше. По крайней мере, не думаю, что представлял себе этого, но трудно сказать, учитывая все то, что произошло потом, что за рубиконы были пересечены, когда и как. Но Колчестер посмотрел вниз на свой ботинок на моем запястье, на мою вздымающуюся грудь, как я изо всех сил пытался восстановить дыхание, которое было выбито из меня падением, и было в его лице что-то открытое. На какой-то момент показалось, что мы дышим в унисон, словно он зеркально отображал мое судорожное дыхание или, возможно, я пытался зеркально отобразить его более устойчивые вдохи, а затем он убрал ботинок с моего запястья, заменив коленом и опустился рядом со мной на колени. Сосновые иглы шелестели под нами. С деревьев раздался жалобный хрип горлицы.

Колчестер снял шлем, и это движение казалось странно средневековым, он напоминал рыцаря. Принца, стоявшего на коленях рядом со стеклянным гробом спящей принцессы… если бы этой принцессой был испорченный плейбой с западного побережья.

И, конечно же, ни один сказочный принц никогда не сказал бы того, что сказал Колчестер.

— Какая жалось, что я тебя уже подстрелил, — мягко сказал он. — Я бы с таким удовольствием послушал, как ты умоляешь.

Все солдаты, что были вокруг нас, шевелились, растирали новые синяки, смеялись или шутливо толкали братьев, которые чуть ранее их «убили», но мы с Колчестером вели себя по-другому, находясь в пузыре времени, который был заморожен в этом лесу на протяжении веков.

Я был слишком далеко от себя, чтобы действовать как-то по-другому, поэтому честно сказал:

— Тебе придется причинить мне гораздо больше боли, если хочешь услышать, как я буду умолять.

Я ожидал громких слов, ожидал быстрого, агрессивного ответа, обещания причинить мне боль в следующий раз, едва появится шанс. Черт, я почти хотел этого. Но он не сделал этого. Что-то в моих словах, словно заставило его переключиться на себя, уйти в себя. Он моргнул, закусил губу. Я впервые видел, чтобы он сомневался в себе и не знал, что ответить.

— Я хочу сделать больше, чем причинить тебе боль, — наконец сказал Колчестер, выглядя встревоженным.

Затем встал и ушел, оставляя меня ломать голову над тем, что он имел в виду под своими словами… и над тем, чтобы мне хотелось услышать.