Небо — пусто? - Успенская-Ошанина Татьяна
— Это точно, умел выворотить наизнанку. Я совсем недавно показала ему свои записи. Велел хранить как зеницу ока (его слова), а представится случай опубликовать. Обещал найти того человека, что не побоится сделать это. Представляешь — «Записи уборщицы»? Это тоже его слова. «Пусть знают, какой у нас каждый человек непростой, видит насквозь, что есть, что и кто есть кто». Я совсем осиротела, Дора. Сын зашибает деньгу на севере, говорит — ради дочки. Муж давно умер. От горячки. А ему, видишь, была нужна. Поговорит со мной, и я не одна.
— Тебе тоже дал жильё?
— Мне не нужно, мне от мужа осталось. Был ветераном войны, всё получил, что положено. Покажи мне квартиру, Дора, что он вышиб из них для тебя, — попросила Наташа.
— А не отнимут её у меня теперь?
— Нет, конечно, — усмехнулась Наташа. — Егор Куприянович — аккуратный. Спешит со своим обещанием, минутки не промедлит, документы оформляет лично сам и сам провожает — через все подписи. А о твоих я, как с тобой познакомилась, всё повыспросила у секретарши Самого — их давно провёл. Думаю, это о твоей тогда туз кричал — «Зачем дворнику квартиру, когда комната есть?». А Куприяныч не спорил, в ответ на крик сказал: «Спасибо за помощь. Так и доложу на комиссии, как вы людям помогаете». Наш-то туз и заткнулся.
Вторая глава
Она вошла в квартиру на цыпочках.
Квартира — старая, с облупившимися обоями, с грязными раковинами и туалетом, но комнаты — залы. Вот где танцевать бы ей на пуантах под Чайковского! Вот где бы им с Акишкой уроки учить, да обняться наконец, так, чтобы стали они и физически одним существом. Душа-то у них всегда на двоих одна была.
А в спальне мама будет лежать и смотреть телевизор. Радио отошло в прошлое.
— Смотри, какой внимательный, в том же доме раскопал, чтобы ты от своего двора не отошла, с понятием каким был, царство ему небесное! Я тебе помогу все отчистить и произвести ремонт. У меня остались обои — я тут одному клеила… — Наташа ничуть не мешает Акишке ходить по комнатам и глядеть в окна, что выходят во двор, а маме — смотреть телевизор.
— Мне… сын обещал помочь, — говорит Дора. — Отциклюет полы, покроет лаком.
Кроль тоже ходит по квартире, рядом с Акишкой, две золотистые головы рядом.
Горе и радость — всегда в её жизни об руку.
На фронт уходил Акишка. Навсегда, на веки вечные расставались они, и лишь в те минуты все слова, от которых человек светом навек полнится, сказал.
Мать сгорела в огне, но появился этот её — странный — двор-дом.
И сейчас, в момент беды умер дорогой для неё человек, чествуется она, как артистка: принимает поздравления с новосельем, подарки: стол, яства, которые не по карману ей, раскладывающийся диван…
Её новоселье. Дожила до своей квартиры.
— Вот тебе, тёть Дора, подарок от меня, — Рудька достаёт из-за спины серебряный самолёт. Я сам сделал. Поставишь на буфет, а как надоест ходить, полетишь! -
— А я тебе сам слепил, — Зошка протягивает ей медведя из пластилина. — Помнишь, мы с тобой лепили из снега. Похож, правда?
— Я так рада» что мы теперь живём на одной лестничной клетке! Мадлена глупо улыбается. — Два шага вперёд и — вместе. Я так рада, — повторяет она, шепчет: — У меня скоро ребёнок будет.
— Дорофея Семёновна, хочу сказать вам несколько слов, — Сидор Сидорыч говорит громко. — У меня есть отдельная квартира, но, когда мы расписались, в неё спровадили Малину соседку, а я переехал жить к Мале. — И даже если бы не уговорили соседку… всё равно переехал бы жить сюда. Хочу, чтобы, если у нас с Малей родится ребёнок, он попал в вашу школу, чтобы у вас во дворе под вашим оком рос.
Все захлопали. И заговорили разом, словно Сидор Сидорыч дал старт — развязал всем языки: чопорность, вызванная красотой новой квартиры, исчезла.
— Я ещё хочу сказать!
Голоса Мадлены никто никогда не слышал. Ходить она ходила всегда бочком, сама себя стесняясь, совсем как когда-то Акишка. Кивнёт и — скорее в подъезд или в проулок, ведущий на улицу. Глаза — несчастны, кожа — блёкла. А сейчас в каждую речь спешит своё слово вставить, улыбчива, щёки розовые. Красивая, оказывается!
— Забыть не могу, как мы однажды справляли во дворе Новый год, — говорит Мадлена. — Вынесли радиолу. Детям — стулья. Они чинно уселись в ряд. Родители встали за ними. Все нарядились кто во что горазд. Тётя Дора — в зелёную сетку, с сухими листьями. Настоящий Леший. Вооружилась своей лопатой и не пускает Деда Мороза к детям.
Дора хорошо помнит тот день.
Дети кричат: «Иди к нам, дай подарки!», «Давай играть!», «Давай плясать!», а она (Леший) требует, чтобы Дед Мороз на турнике подтянулся, через «козла» прыгнул, на лестницу влез. И всем казалось тогда, от того, сумеет ли Дед Мороз в своей тяжёлой шубе (в её, Дорином, тулупе) под тянуться пятнадцать раз, зависит, наступит Новый год или нет.
— А чтобы не оскользнулся наш Дед Мороз, не упал, тётя Дора посыпала спортивную площадку песком и опилками. Где опилки достала, скажи, тётя Дора?
Нет смертей, нет беды, есть искрящийся в свете фонарей снег, есть ёлка посреди спортивной площадки, со сверкающими шарами и сосульками, есть замершие в напряжении дети — а что, как не подтянется Дед Мороз пятнадцать раз и останутся они без подарков?
Но разве может быть такое, чтобы не пустила она Деда Мороза к детям?
Корень Сенька — такой же умелый, как все ребята их двора, и подтянулся сколько надо, и через «козла» перескочил, и на кольцах повисел… а устроила ему ту экзекуцию специально — чтобы важности у него поубавить.
Поёт Гурченко про Новый год, как поёт она вот уже несколько десятилетий…
И наконец — под визг детей и аплодисменты взрослых добирается мешок с подарками до детей.
Те дети быстро превратились в папаш и в мамаш.
— На меня тулуп налез сразу, я ещё тогда тощий гулял, — смеётся Корень. — А борода всё время отклеивалась — подбородок ещё был гладкий.
В модном костюме, крупноголовый, Корень лоснится. Он оказался удачливым — легко и быстро сделал карьеру, стал главным инженером большого завода. А совсем недавно на катке выпендривался как мог, малышей оттирал, обижал их, стёкла бил тем, кто выиграл на соревнованиях в беге или в кручении «солнца» на турнике. Бил не так, как Кроль, а — исподтишка. Сене было восемнадцать, когда встречали тот Новый год.
— Дорофея Семёновна, или, как мы все звали её, тётя Дора, была нашей первой учительницей, — Корень глядит поверх голов, словно ведёт большое собрание и хочет побольше народу охватить своей речью. — Она научила нас видеть друг друга, вместе. делать общие дела. Её наука и вела меня по жизни. Спасибо тебе, тётя Дора, — скользнул он взглядом по ней. — И давайте все выпьем за то, чтобы новая квартира принесла нашему генералу двора, нашей учительнице много радости, чтобы жилось ей в этой красивой квартире легко и интересно, чтобы всегда тётя Дора оставалась с нами и с нашими детьми. С искренним «спасибо» за счастливое детство пью я этот бокал, — закончил свой тост Корень.
Все рассесться в квартире не могли, а потому ели стоя. Кто простоял на одном месте всё новоселье, кто пришёл, поздравил, выпил рюмку, иногда тост произнёс и — исчез, кто ходил туда-сюда. Распахнутые двери её собственной квартиры, тихая музыка, которую одолжили ей на новоселье, запах цветов, смех и — речи… — никогда в её жизни такого не было.
Но в какой-то момент в ней спрессовалось слишком много радости, и она изнемогла. На затяжелевших ногах еле добралась до дивана. Смысл слов понимать перестала, а радость от встречи с близкими, от щедрых слов неожиданно трансформировалась в робость.
Небольшой отдых родил новые ощущения. Одно из них — недоумение: как из тощего, подвижного, точно ртуть, мальчонки мог получиться такой представительный, такой солидный начальник, как произошло таинственное превращение из Мадлены — дурнушки в Мадлену-красавицу?
