Лариса Кондрашова - Умница, красавица
Алексей Юрьевич уселся на перламутровый унитаз, заговорил о подробностях – когда и как поставить в известность о разводе всех, кого это касается, в каком районе Соня с Антошей будут жить… и как, когда, в какой степени и каким образом он собирается принимать участие в воспитании сына.
Его реакция на сцену в Репино, на измену, на предательство была схожа с реакцией на травму, как в детстве, когда несколько раз ломал руку. Сначала шок и ничего не понимаешь, и ничего не болит, а затем – думать, что нужно сделать, как действовать. Не жалеть себя, не растекаться мыслями, нравится ему или нет стечение обстоятельств, а относиться к боли как к ситуации, требующей разрешения. Тогда боль переносится на удивление легко. И главное – тогда никто не посмеет увидеть, КАК ему больно.
По дороге от Репино до Сестрорецка Головин размышлял, имеются ли в данной ситуации какие-то опции – развестись или простить, забыть, сделать вид, что ничего не было? И Головин решил, что нет, опций не имеется. Простить, забыть, сделать вид, что ничего не было, – невозможно. Существуют законы отношений мужчины и женщины, которые нельзя преступать. Значит, развод. Эта однозначность, полное отсутствие вариантов оказалось самым ошеломляющим, болезненным, словно он неправильно решил задачу, но почему-то задачу не разрешают перерешить… Он совсем запутался, и на светофоре в Сестрорецке ему пришла в голову странная мысль – простить ее. Специально простить, чтобы потом САМОМУ ее бросить, сравнять счет.
От Сестрорецка до Лисьего Носа Головин немного потешил себя мыслями о мести… Мстить, конечно, нерационально, но приятно. Спрятать ее документы, дипломы, тридцать пар туфель тоже спрятать… Жаль, что у его жены, у его БЫВШЕЙ жены не бутик, не салон, не галерея… бутик, салон или галерею можно было бы закрыть, а вот Эрмитаж не закроешь… Мысленно усмехнувшись, Головин принял решение – поддаваться эмоциям непродуктивно, недостойно, да и себе дороже. Только в дешевых ток-шоу обеспеченные мужья решают свои дела нецивилизованно, ползут с кинжалом в зубах… Он не станет.
И при подъезде к Таврической у него уже сложился полный план действий.
– Я все обдумал. Я куплю тебе небольшую квартиру. Далее. Я буду давать деньги для Антоши. Но не бесконтрольно, а по чекам. По чекам на одежду и на все прочее. Включая теннис. Что же касается твоих прав на нашу общую собственность, то я полагаю…
Соня повернулась к нему, взглянула внимательно. Хорошо, что он все обдумал, хорошо, что все так логично – как всегда. Теперь она сможет уйти. Только нужно стать сильнее, чем он. Соня попробовала, как это – стать сильнее, попробовала побороться с ним, чем могла, пустив в ход всякую завалявшуюся мелочь – уплывающий взгляд, близость с другим, обиды, накопившиеся за долгие годы, сына, любящего только ее… Стояла, молча смотрела на мужа, сообщала ему все это взглядом. Попробовала – и победила.
– Как же это? А?.. Я все обдумал, – растерянно повторил Головин и, оглядевшись, взял с полки упаковку прокладок и уткнулся глазами в текст на коробке. Все его силы ушли на то, чтобы достойно справиться, быть на высоте, задавить в себе тонкий жалобный голос, который обиженно спрашивал, за что, почему все это неприличие случилось именно с ним, да еще так гадко, на людях, как будто в романе…
– Не будь смешным… – Соня забрала прокладки.
Алексей Юрьевич послушно перестал быть смешным, и первое, что он сделал, перестав быть смешным, – ударил Соню. Аккуратно, обдуманно, словно выполняя намеченное, беззлобно, но довольно сильно: схватил за волосы, приблизил ее лицо к себе и ударил коротким ударом дзюдоиста, разбил губу. Испачкал манжету ее кровью. Да, вот так вот просто, без затей, как положено, побил неверную жену. Сонина кровь перемешалась на ее лице с кровью Князева.
– Антоша спит, пожалуйста… – тихо сказала она, отступая в глубь ванной, чтобы Антоша ничего не услышал.
Головин тихо – только сжатые губы выдавали его ярость – сказал ей несколько коротких слов, точно обозначив, кто она и что именно она делала со своим любовником, пока он ее содержал.
«Сучка» – это было самое мягкое слово, и этот неожиданно грубый, нехарактерный для него язык испугал Соню гораздо больше, чем соленый вкус крови, все еще текущей из разбитой губы.
Но вот странность – чем больше он был не похож на себя, чем больше он твердил немыслимые, не его слова – «сучка, сучка», тем более виноватой она себя чувствовала и тем нестерпимее жалела мужа. И почему-то вспомнила маленького Антошу – когда она вдруг от него отвлекалась, он немедленно начинал плохо себя вести, чтобы она обратила на него внимание.
То, что Головин сделал дальше, было странно, невероятно: он усадил ее на край ванны, а затем наклонился, снял с нее сапоги, взял из ее рук тапочки и надел на нее. И это испугало ее по-настоящему, до дрожи, до плача.
– Что?.. – прошептала Соня. – Что ты, зачем…
– Не знаю, – деревянным голосом сказал Алексей Юрьевич, – наверное, я… не знаю… я же тебя люблю…
– Нет, нет… – всхлипнула Соня, – нет…
– Хорошо. Давай без лишних эмоций, – сухо отозвался Головин, – я все тебе сказал.
Часа в три ночи – они так и сидели, он на перламутровом троне, она на краю ванны – Алексей Юрьевич перерешил задачу.
И опции открылись: развод означал не силу, а слабость. Развод – это неудача, а неудачи существуют для других, не для него. И другая возможность, второй вариант: поступить так, как ОН считает нужным, не пойти на поводу у другого человека, у ее любовника, не впустить в свою жизнь чужую волю. Не позволить случайным факторам вмешиваться в ЕГО решение задачи, в ЕГО планы. Ведь в его планы не входило отпускать Соню.
– Думай о себе, Соня. Мир устроен так, что счастье одних возможно только при несчастье других, – сдержанно произнес Алексей Юрьевич и неприятно улыбнулся. – Правда, остается вопрос, почему именно я должен быть несчастным?..
Соня не знала, почему именно Головин должен быть несчастным.
…И боязнь СЛИШКОМ счастья, и Эрмитаж не были самой правдивой Сониной правдой. Самой правдивой Сониной правдой было то, что другому человеку и в голову бы не пришло.
А ей вот пришло. Оставить, бросить, исчезнуть навсегда, предать – сама мысль об этом была ей не то чтобы противна, но… в общем, да, противна. Она точно знала, каково это, когда тебя оставили, бросили, предали.
Не то чтобы взрослая Соня всю жизнь носила с собой свой детский ужас и недоумение – за что?.. Не то чтобы она до сих пор размышляла, почему ее папа так и не захотел ее увидеть. Хотя бы разочек. Не то чтобы ее детский страх предательства превратился в невозможность предать самой… Но, в общем, да.
Да, это было именно так. Нина Андреевна с Фрейдом очень обрадовались бы, получив такое практическое подтверждение своей науке. Соня и правда очень боялась предать, бедная маленькая Сонечка…
