Фэй Уэлдон - Жизнь и любовь дьяволицы
То была последняя ночь, когда Руфь могла рассчитывать на крепкий сон — последняя на много, много месяцев вперед. Обещанный врачами «дискомфорт» на деле означал адскую боль; все возрастающие дозы морфия и транквилизаторов притупляли сознание, но все же не до конца отключали связь между ощущением и ответной реакцией. Она и сама не хотела совершенно освободиться от боли: боль, по ее мнению, была залогом исцеления. Боль знаменовала переход от ее прежней жизни к новой. И ей нужно было мужественно вытерпеть все сейчас, чтобы потом уже больше не мучиться. Как правило, боль тащится за человеком на протяжении всей его жизни — то тут кольнет, то там заноет, и так из года в год, долго и нудно. Руфь предпочитала испить всю чашу страданий залпом и покончить с этим раз навсегда. Однако она отдавала себе отчет в том, что этот путь чреват большим риском — боль такой концентрации, силы и охвата могла ее попросту убить.
По ночам она кричала, хотя и нечасто. Все лекарства прятали от нее под замок, а на окнах установили ажурные стальные решетки. Разумеется, она, даже если бы очень захотела, и шагу не смогла бы ступить на своих забинтованных ногах, но чем черт не шутит. Тем более что она — таково было общее мнение — человек неординарный. Ноги ногами, а ну как ей вздумается пойти на руках, кто ее знает?
Однажды началось землетрясение — отвратительный гул, хруст земной коры, готовой разверзнуться по линии разлома Сан-Андреас. Это случилось на следующий день после первой операции по укорачиванию бедренной кости — системы искусственного жизнеобеспечения пришлось срочно переподключать к аварийному генератору. Все думали, она испустит дух за те несколько секунд, что для этого потребовались. Руфь успела заметить растерянные, бледные лица. Позже, когда к ней вернулся дар речи, она промолвила:
— Напрасно вы так переполошились. Божья десница мне не страшна.
— Интересно знать, почему? — удивился мистер Чингиз. — Трудно представить, что Господь к вам благоволит.
— Он вынужден считаться с дьяволом, — сказала Руфь и тут же вновь провалилась в забытье.
Мистер Чингиз умолял ее довольствоваться уменьшением на шесть сантиметров, но она наотрез отказалась.
Накануне второй операции разразилась страшная гроза, и вновь вылетели все пробки. Подобные грозы не редкость в этих местах. Среди бела дня вдруг все вокруг темнеет, и в этой странной, неестественной темноте громоздятся тяжелые тучи, прорезаемые быстрыми, острыми зигзагами молний; но на сей раз, вопреки обыкновению, гроза была «сухая», без дождя. Ни капли благодатной влаги не пролилось на землю, чтобы потом, когда все будет позади, сердце возрадовалось бы новым зеленым побегам и пьянящему воздуху — этой награде за пережитой страх.
— Всевышний гневается, — сказал мистер Чингиз, впервые чего-то испугавшись и пожалев, — что в свое время оставил акушерство — Вы преступаете Его волю. Давайте остановимся, хватит!
— Еще бы Ему не гневаться! — сказала Руфь. — Ведь я себя переделываю.
— Вернее, мы вас переделываем, — с кислой миной уточнил он. — Заново создаем, причем в самом ничтожном и абсурдном обличье из всех, какие Он сотворил. — Мистер Чингиз к этому времени уже всей душой ненавидел фотографию Мэри Фишер.
Электрики работали ночь напролет, проверяя питание насосов, переключателей и клапанов, которые должны были — пусть только временно и посменно, не в слитном единстве, как действует живая система, — имитировать функции человеческого организма.
— Единственное, что нам неподвластно, — сказал мистер Чингиз, — это так называемая «искра», неуловимая искорка жизни. Но мы постараемся что-нибудь придумать. Да, и еще, конечно, погода.
— Имейте в виду, что ноги у вас будут болеть до конца жизни, — в который раз предупредил ее мистер Чингиз. — Вам придется регулярно принимать препараты, разжижающие кровь, и все равно угроза тромба будет висеть над вами постоянно. И одному Богу известно, как поведут себя укороченные артерии, — не исключено, что начнутся мышечные спазмы. Вы сумасшедшая!
Утром того дня она как раз получила от своих консультантов финансовый отчет.
— Сумасшедшая? Да — но мультимиллионерша. И вы будете делать то, что я вам велю.
Репортеры из медицинских журналов — та их разновидность, кто не жалея сил рыщет по миру в расчете где-нибудь в операционной наткнуться на диковинную пересадку, а в лаборатории — на собаку о двух головах или мышь размером с собаку, — буквально осаждали клинику. Но Руфь сумела хорошо замести следы: им ничего не удалось о ней выяснить — ни ее национальность, ни семейное положение, ни даже возраст. Некая женщина, пожелавшая стать меньше ростом: вот все, что им было известно. Они выкрали больничную картотеку с историями болезней, но папки Mapлен Хантер там не оказалось. В печати одна за другой стали появляться статьи, порой весьма серьезные и обстоятельные, авторы которых пытались установить взаимосвязь между ростом человека, складом его характера и формированием личности; конечно, припоминали низкорослых мужчин, впоследствии выросших в генералы, и высокорослых женщин, так и оставшихся никем; рассуждали о том, что важнее — внешность или внутренний мир. Много было тут размышлений на тему, почему собаки со временем становятся похожи на своих хозяев, жены и мужья — друг на друга, приемные дети на приемных родителей. Порассуждали, порассуждали, да и бросили, потому что практической пользы от всего этого никакой не было. Интерес к предмету иссяк.
Руфь балансировала между жизнью и смертью, протяжно постанывая, покорно уступая какой-то неведомой силе. И тут пришла очередная гроза, которая словно вдохнула в нее жизненную энергию; молния попала в телевизионную антенну на крыше клиники, и на шесть часов, если не больше, прием передач прекратился. С первым ударом грома Руфь открыла глаза, и в ближайшие несколько часов ее температура упала до нормальной, артериальное давление повысилось, ритм сердца восстановился — она села на кровати и велела принести ей поесть. Доктор Блэк, разочаровавшись в образе Афродиты, выходящей из пены морской, с тех пор, как Руфь его отвергла, обозвал ее порождением Франкенштейна, чудовищем, которого только разряд молнии способен пробудить к жизни, заставить пошевелиться. Слышавшие это понимали, что под Франкенштейном он разумеет мистера Чингиза, не себя; отношения между обоими коллегами в последнее время заметно испортились.
Прошло девять месяцев, прежде чем Руфь смогла сделать первый шаг. Мистер Чингиз хотел выждать и к рукам приступить месяца через три, но она настояла на безотлагательном продолжении. Вся эта тягомотина, сказала она, порядком ей надоела.
