Гайя Колторти - Анатомия чувств
62
Ты снова сел в «ровер», желая как можно скорее приехать в школу и сократить до минимума предполагаемое сражение. Движение, как нарочно, в то утро было плотнее обычного и вынуждало маму вести машину нестерпимо медленно, что само по себе упрощало начало любого разговора. К черту этот город, хотелось тебе крикнуть.
Наконец, когда вы остановились у ненавистно-красного светофора, она заговорила. Или лучше сказать, попыталась заговорить безличными «честно говоря, я полагала», «я действительно надеялась», чтобы потом прерваться и отбросить назад слова.
Ты не помогал ей, ты не хотел первым открывать свои карты, ты ждал начала допроса.
— Я не думала, Джованни, что вы несчастливые дети, но очевидно, я ошибалась, — сказала она дрожащим голосом с грустной улыбкой, которая больше походила на болезненную гримасу. — Тебе нечего мне сказать, Джованни? — вызывала она на разговор, на мгновение повернув свое красивое лицо в твою сторону и тут же вернувшись к светофору.
— Сельваджа переживает трудное время. Это нормально, что она раздражена, — ответил ты уклончиво.
Ты томился необходимостью находиться в одной машине с незнакомой женщиной, которая хотела от тебя невозможных ответов. «Она и вправду моя мать?» — иногда ты задавался этим вопросом, чувствуя себя почти как чужой. Ты не видел в ней даже намека на материнский инстинкт, ничего от связи, которая должна была бы объединить вас. Единственное, что, в отличие от Сельваджи, останавливало тебя от резкого обращения с ней, так это то, что ты звал ее «мама». Да, вот так. Сколько раз, ребенком, ты спрашивал себя, почему она предпочла Сельваджу, а не тебя. Сколько раз ты хотел спросить отца, что на самом деле случилось в момент развода. Но говорить об этом с нотариусом?! Да что ты. Лучше не беспокоиться. Но однажды (тебе тогда было девять лет) старик Бруно, отец твоего отца, дал тебе понять, что было сделано все возможное и невозможное, чтобы сын-наследник остался в Вероне. Твой отец хотел этого. Во что бы то ни стало. И судья, старый друг твоего деда, в конце концов нашел способ удовлетворить его желание.
Наконец начался допрос.
Твоя мать вздохнула:
— Что-то из того, что сказала Сельваджа вчера вечером, должно быть правдой.
— На свете вообще много чего говорится, но не все — правда. Честно говоря, мама, я бы никогда не принял за чистую монету это ее излияние души. Она провалилась на соревнованиях и раздражается от вынужденного безделья.
— Она переживает, я понимаю. Но не говорит об этом со своей матерью. С тобой же, если я правильно поняла, она об этом говорила. Она сама тебе сказала или ты догадался? Похоже, я единственная ничего не знаю?
На мгновение ты взглянул на нее. Ты никак не мог решить, то ли она была больше раздосадована, то ли разочарована, то ли грустна. Она была подавлена. Твой нерешительный ответ прозвучал запоздало:
— Скоро все пройдет и она успокоится. Я знаю. Так и будет.
— Правда? Как ты можешь быть так уверен? — спросила она.
— Просто знаю, и все.
— Это она тебе сказала?
— Конечно. Мы об этом говорили.
— Хорошо, — сказала твоя мать. — Но почему она говорила только с тобой? Я больше не играю никакой роли?
— Играешь, это же очевидно, — сказал ты. — Но я ее брат, она доверяет мне.
— А что она знает о тебе?
— Много чего знает, — засмеялся ты. — Сельваджа — моя сестра, я тоже ей доверяю.
Вы уже почти подъехали к школе, когда мама сказала:
— И все-таки вы оба слишком приклеены друг к другу. Тебе не мешало бы отдалиться немного от нее, Джованни. Я действительно думаю, что эта близость не идет вам на благо.
Напряжение, от которого у тебя внутри все сжималось, выразилось в саркастической усмешке: «Господи, как она может говорить о нашем благе, если она нас совсем не знает?»
— Да, да, конечно, ты права, — отрезал ты побыстрее, пока «ровер» тормозил напротив школьных ворот.
На этот раз ты выкрутился. Можно было линять.
— Подожди, не уходи, — остановила тебя мама.
— Мама, я опаздываю. А школа очень важна для моего будущего. Ты как раз вчера это сказала, помнишь?
— Помоги мне с ней, Джованни.
— Тебе не нужна моя помощь. Ты наша мать. Мы оба не виноваты в том, что нас разлучили так надолго. Но подумай на досуге о том, что разделить нас еще раз было бы равносильно обдуманному преступлению, — заметил ты без преувеличения.
— Как бы там ни было… твой отец тоже говорит, что вы оба должны были бы больше времени проводить порознь.
— Но это «должны были бы» на самом деле «должны», не правда ли, мама? — съязвил ты и, не давая ей времени ответить, вышел из машины, обернувшись, чтобы еще раз с вызовом посмотреть ей в глаза.
«Только попробуйте забрать ее у меня, и вы даже не представляете, что я с вами сделаю», — хотелось тебе сказать. Однако ты ограничился тем, что с силой хлопнул дверцей и пошел навстречу новому, бесконечному, скучнейшему утру, гордясь собой и своей свободой.
Даже тишина твоей комнаты не могла сравниться с покоем, которого ты достигал, медитируя в школе, где одно скучное зрелище сменяло другое, и грусть-печаль тянула за собой горе-злосчастье. Ты думал о Сельвадже, думал о вас, о вашей матери и о будущем, которое вас ждало. Из диалога с мамой ты сделал несколько выводов. Во-первых, она тебя боялась. Во-вторых, она опасалась, что не сможет оторвать тебя от Сельваджи, что, вероятнее всего, приводило ее в ужас, особенно, если она подозревала, что ваш союз гораздо шире допустимого между братом и сестрой. Но она не могла этого знать наверняка!
Она боялась тебя потому, что поняла: как только ты и Сельваджа станете опорой друг другу, она будет разжалована из матерей, и вы больше не будете в ней нуждаться. Если бы тебе удалось отдалить от нее дочь, она никогда не смогла бы вернуть себе прежние позиции и ни за что на свете не смирилась бы с таким поражением. Тут вмешивалось чувство, которое могло принимать разные формы, но в данном случае звалось «гордость». Да, гордость. А в вашей семье всегда возникали затруднения с ее укрощением. Ваши родители были тому ослепительным примером.
63
И все же решение, которое вы приняли не далее как два часа назад, — стараться не выставлять себя слишком напоказ, чтобы не разжигать еще больше подозрения вашей матери, — казалось, не имело значения для Сельваджи, потому что тем же вечером она стала демонстрировать тебе свои чувства достаточно пылко прямо на глазах у ваших родителей. Ласки, улыбочки влюбленной девушки, как раз когда мама была в метре от вас, готовя ужин.
