Ненависть и ничего, кроме любви (СИ) - Романова Любовь Валерьевна

— Если в течении пары часов не захотите в туалет, непременно скажите! — наказывает медсестра, и получив от меня понятливый кивок, уходит.

А через полчаса ко мне приходит новый гость.

— Мама? — моему удивлению нет предела, когда вижу, как она заходит в палату с массивными пакетами наперевес, — ты что здесь делаешь?

— Виктор позвонил, рассказал, что случилось. Его задерживают на работе, и он попросил отвезти тебе вещи до того, как закончатся приемные часы. Я собрала все, что считала нужным. Тут пижама, халат, тапочки, посуда, белье ну и все остальное.

Мама ставит пакеты возле моей кровати и, немедля ни секунды, переходит в наступление:

— Вера, как ты могла такое сотворить? Чем ты думала? Наглотаться таблеток — подумать только!

— Я не наглатывалась таблеток! — успеваю вставить несколько слов в ее гневную тираду.

— Ты не понимаешь, как это могло закончится? А что у тебя с лицом? И с руками?

— Отек!

— Вот до чего доводят твои поступки!

— Хватит! — не выдерживаю я, — если ты приехала для того, чтобы отчитывать, то уезжай!

— Я приехала потому, что беспокоюсь о тебе!

— Тогда не нужно играть на моих нервах!

Мы обе резко смолкли, но по маме четко видно, что она еще не все сказала. Ей не терпится высказать мне все, что сейчас на душе играет, но, наверное, совесть не дает, поэтому вместо очередной тирады, она глубоко вздыхает и спрашивает:

— Как ты себя чувствуешь?

— Нормально.

— И все? — повышая голос, уточняет мама.

— А что еще?

— Вера, перестань! — прикрикивает она, и я решаю не играть в опасную игру с ее нервами, — скажи мне, — произносит мама и начинает теребить пальцами край своего пиджака, — ты подумала на счет квартиры?

Сначала, искренне надеюсь, что мне либо послышалось, либо я сплю и вижу сон, но, увы, нет.

— Так вот оно что, — выдыхаю я, едва сдерживая нервный смех, рвущийся наружу, — а я-то думала в тебе материнские чувства взыграли. Но нет.

— Не говори ерунды! — фыркает мама, — но ты не хочешь ни о чем говорить, а эта проблема важная и насущная, я должна ее разрулить.

— Нечего тут разруливать, — отрезаю резко, — квартиру купил папа! И он потратил на это все свои сбережения! И если записал ее на меня, значит хотел, чтобы она была моей! И я не отдам свою квартиру твоему мерзкому хахалю.

— Вера, мы просто хотим ее разменять!

— Ты совсем обезумела? — не выдерживаю я, — неужели ты совсем не понимаешь, что собираешься сделать? Не осознаешь, что он просто свалит, когда в его руках окажется большая квартира в Москве? Мозги что ли у тебя эта сволочь высосала?

— Немедленно замолчи! — приказывает мама.

— Нет, уж, если завела этот разговор, то готовься услышать мой окончательный ответ! Я ничего не подпишу! И квартиру не отдам! Хочешь отказаться от меня — давай! Ты уже сделала это однажды, значит, сейчас не будет так больно!

— Значит, это твой ответ?

— Да! Да! И еще тысячу раз да! И скотине этой передай, чтобы даже не пытался тянуть свои лапы к этой квартире! Иначе поедет жить туда, откуда появился!

— Не ожидала такого от тебя! — говорит мама с наигранным надрывом, — думала, что могу на тебя положиться. Нужно было тогда эту квартиру на себя оформлять, чтобы сейчас проблем не было.

— Это было решать не тебе, к счастью, — парирую я, — дай тебе волю, с тебя последнее этот Толик снимет!

— Я постараюсь твои слова близко к сердцу не принимать! — заявляет мама, — ты в плохом состоянии и не понимаешь, что говоришь! — я даже усмехаюсь от ее высказанной надежды, — вернемся к этому, когда поправишься!

— Мы к этому не вернемся! — настойчиво повторяю я, но мама уже и не слушает.

— Поправляйся! — бросает она напоследок.

А едва за ней закрывается дверь, мое самообладание рушится, как карточный домик: слезы неконтролируемо текут по щекам, вена, что проходит через лоб, начинает болезненно пульсировать, дыхание сбивается на всхлипах, и никакие методы успокоиться не помогают. Всхлипы вырываются все чаще и все сложнее становится вдыхать кислород. Помогает только несколько жадных глотков воды, но от новых всхлипов глотаю жидкость резко, и тут же болезненный спазм проходит волной от горла по пищеводу до самого желудка. Зато после этого ко мне возвращается способность брать себя в руки. Наплевать! На маму, на ее обиды и больше всех на наглеца-толика. Второе ее предательство не больнее первого, наверное, от того, что уже ожидаемо.

Замечаю, что после всех процедур и манипуляций, меня, наконец, тянет в туалет. Когда на вопрос медсестры перед вечерним обходом я даю утвердительный ответ, она кивает и, кажется, облегченно выдыхает, а когда замечает пустую тарелку на тумбочке, даже улыбается. Приятно чувствовать, что хотя бы кто-то так переживает за меня, удивляет лишь, что это совсем чужой человек.

Нет, разумеется, есть еще папа. Он звонит после работы, извиняется, что не успевает зайти до прекращения приемных часов, но обещает непременно прийти с утра. А совсем перед сном приходит сообщение и от Ирки — она тоже переживает, желает здоровья и пишет кучу приятностей. Неожиданно приходит сообщение и от Мартынова. Сухое, конечно, и, вероятно написанное под Иркиным пристальным руководством, но настроение мне оно поднимает. От Марка только по-прежнему ни слова, и это подвешенное состояние давит тяжелым грузом.

На ночь меня пичкают целой горой разнообразных таблеток для поднятия уровня калия и магния, работы почек, сердца и многого другого, и пол ночи я провожу гоняясь до туалета. Вместе с тем спадает и отечность в руках и ногах, и даже кожу на лице больше не стягивает.

Единственное, что мне стало совсем непонятно, так это зачем мерить температуру в пять утра? Почему это важно делать именно в это время, ведь обход врача назначен на девять. Но сонной и усталой после ночной беготни мне подсовывают градусник, а потом приходят снова, чтобы забрать обратно. И все это сопровождается громким хлопаньем двери и злит каждый раз, когда, едва провалившись в сон, меня из него грубо выдергивают.

В восемь утра надежды поспать не осталось вовсе. За полчаса до того у меня пришли брать кровь, потом растолкали и вынудили идти в туалет и собирать другой анализ. Потом привезли очередную порцию таблеток. И вот когда все процедуры пройдены, анализы сданы и, казалось бы, можно поспать, начинают настырно звать на завтрак, ведь привилегии первого дня, когда еду услужливо приносили в палату, закончились. И с едой меня достают с особенным энтузиазмом. Поэтому, когда я злая и не выспавшаяся, похожая на сторожевую собаку, готовую сорваться на любого прохожего, прихожу в столовую, и мне вручают тарелку манной каши, покрытой тонкой пленкой, внутри просыпается искреннее желание надеть эту самую тарелку на голову поварихе.

К девяти приходит доктор, проводит осмотр, задает типичные вопросы и удовлетворенный и моим состоянием, и ответами, уходит, а его место занимает папа.

— Мама вчера звонила, — осторожно говорит он после обмена приветствиями, — сказала, что ты в плохом настроении.

— Не начинай, — отмахиваюсь недовольно, — наши отношения с мамой находятся в плохой стадии.

— Ладно, — соглашается папа, — но если что-то случится, ты ведь мне скажешь?

Конечно нет! Иначе бы о Толике уже давно сказала, но реакция мамы научила меня молчать, чтобы не выглядеть дурой и не быть обвиненной во всех смертных грехах. Но папе я киваю, чтобы не было лишних вопросов.

— Я разговаривал с доктором. Он сказал, что самого страшного удалось избежать.

— Самое страшное будет, когда выйдя отсюда, я встану на весы.

— Вера, о чем ты думаешь? — вспыхивает папа, ты попала в такую ситуацию и еще вспоминаешь о своем похудении? Ты на себя в зеркало смотрела? Куда худеть? Чтобы насквозь просвечивало?

— Пап, тебе не понять!

— И слышать ничего не хочу.

— Ну и ладно! — в конце концов, что изменит его запрет? А сейчас вообще спорить нет смысла, поэтому и соглашаюсь.

— Я забежал перед работой, еще приду в обед, принесу чего-нибудь вкусного, а то больничная пища, обычно, не радует.