Мария Спивак - Твари, подобные Богу
Он обманывал себя до последнего и лишь недавно задался вопросом: «Уж не влюблен ли я»? С чувства, получившего имя, сдернули покрывало — и оно предстало перед Андреем во всей своей грозной монументальности. Что говорить, он испугался. Однако спрятаться, убежать почему-то не захотел, напротив, задумался, как объявить об открытии Цыпленку. Зачем? Допустим, низачем — но нужно! Он мечтал, сочинял проникновенные, волшебные слова, такие, чтобы она всерьез выслушала и… ответила взаимностью? Нет, но… пусть хотя бы запомнит на всю жизнь. Андрей не думал, что будет дальше, мысль о физическом контакте с ней была кощунственной — но не стремиться к этому контакту, утаить священное знание казалось и вовсе святотатством.
Он ни в коем случае не собирался признаваться в любви в кафе. Но поддался гипнозу невероятных глаз, по-идиотски сграбастал через стол маленькую лапку и, густо покраснев — как вам это понравится? — с пошловатой развязностью осведомился:
— Ну? Ты давно догадалась, что я в тебя влюбился?
Она изумленно на него воззрилась. А затем последовало непредвиденное. Во-первых, опять бурные слезы. Во-вторых, сбивчивое лепетание: если и догадывалась, то надеялась, что ошибаюсь, думала, у нас просто дружба, отношения как у отца с дочерью (услышав это, Андрей одновременно восхитился и возмутился ее наивностью).
В-третьих, она изрекла сакраментальное: «Ты женат».
Что по-настоящему застопорило работу его мозга. То есть, в каком смысле «женат»? Нет, он не забыл, но при чем тут?… Вот уж поистине где голова, где что… Он же не предлагал… он никогда, ни за что, ни при каких обстоятельствах не бросит… не поступит как его отец… и ее отец…
Семья — другое, святое…
— Хочешь, я разведусь? — выпалил он секунд через двадцать с полоумным блеском в глазах. И потряс головой в надежде проснуться. Он действительно такое сказал??
Тут-то Цыпленок и вскричал:
— Ты чего, обалдел, на фиг оно мне нужно!
Грубость отрезвила Андрея, сбавила напряжение, напомнила, что она — подросток и между ними — пропасть. Он почувствовал невероятную беспомощность и вдруг испугался, что заплачет. А Цыпленка прорвало. Пока Андрей молча размешивал в кофе сахар, она выливала на него бешеные потоки слов. Нет, нет, нет и нет! Он ей дорог, но у них ничего кроме дружбы быть не может, и если он по правде влюбился, выхода нет, надо расстаться. У него семья, дети, она не вправе причинить им боль, какую испытывает сама. И хотя без него ей будет ужасно плохо, это — все, последняя встреча.
Серьезное личико, отчаянные глаза, смешной подростковый пафос.
Эффективней было бы тушить пожар бензином: сопротивление пробудило в Цареве завоевателя. Потому что нет таких крепостей и далее по тексту.
Благородные речи он легко произнес бы сам. Но лишиться ее — невозможно! Самая мысль об этом… противоестественна. Цыпленок ему нужен, вот и весь сказ. Ради какой такой высокой идеи отказываться от общения, приятного обоим? И неважно, на чем оно основано, лишь бы продолжалось. Она не хочет любви? Бог с ней, только б не прогнала. Что он, любви не видел? Так даже лучше, спокойней, для его семьи в том числе. Он же с молодости клялся, что не станет как отец, а тут и соблазна не возникнет… Одна беда: с тех пор как Андрей разобрался в собственных чувствах, нежность успела неразрывно переплестись с желанием, и последнее требовало выхода. Природу, увы, не обманешь. Если бы доказать Цыпленку, что любовные отношения — именно то, что нужно! Ну, зачем он ей в качестве мужа, какое у них будущее? При разнице почти в тридцать лет? Нелепо. Зато сколько он, пока в силе, может дать как мужчина, любовник, друг, советчик! Не говоря о материальном — вот тут перспективы. Она, конечно, девочка со странностями, но все же земная, разумная, должна понять, согласиться… Правда, непосредственно с койкой лучше обождать, пусть ей хотя бы двадцать исполнится.
По крайней мере, не с тинейджером. Только…
Царев почесал в затылке — его, человека здравомыслящего и рационального, пробрал суеверный страх: что, если секс все испортит? Развеет трепет и волшебство? Превратит уникальное чувство в примитивную интрижку на стороне? Что, если на пике страсти ему захочется свернуть и эту нежную шейку?
Нет, нет, ерунда, бредятина. Рефлексии. Такого не будет, исключено. И семья решительно ничему не помеха. Тем более что Цыпленок сам не хочет его развода.
Царев подумал: «Я таких воротил об колено ломаю на переговорах, а тут двух слов связать не могу. Все, хватит. Я хочу ее, она — моя. Пора прекратить жевать розовые слюни, объясниться и добиться своего».
И точка.
* * *Тата, устало щурясь, — такая долгая дорога и такое яркое солнце! — любопытно смотрела в окно машины, которая, кажется, уже целую вечность тряслась по неровному асфальтовому шоссе. Вокруг простиралась блеклая, выжженная, пустынная местность, но не настоящая пустыня, нет — так, лысоватые холмы в кустиках травы и, кое-где, островках молодых рощиц, посаженных, очевидно, недавно. Тата будто забыла, зачем она здесь и куда едет, и спокойно удивлялась всему подряд: одинокому ослику на склоне, словно брошенному хозяевами за ненадобностью, убогому поселению, напоминающему самозахватные участки у российских железных дорог… Что еще за бедуинская стоянка?
Неожиданно вдалеке показался город. Ничего особенного, обыкновенные спичечные коробки домов, как везде. Но потом откуда-то сбоку выпрыгнул указатель: «Иерусалим». Сердце захолонуло — не может быть!
От волнения она толком не заметила, как очутилась в гостинице, в своем номере. Дисплей телефона показывал 14:52. Где она читала, что примерно в это время здесь поднимается ветер? В путеводителе?
Душновато. Тата решила приоткрыть окно, но — черт, и правда, ветер! — шпингалет сорвался и створка распахнулась полностью. Вокруг засвистело, в комнату полился холод. Справиться с окном не получалось, оно вело себя, как в фильме Хичкока. Тата схватила телефонную трубку и, нервно, сбивчиво объясняя портье, в чем дело, полезла под одеяло. Накрылась с головой; затаилась, стуча зубами. И так, в ожиданье спасения, с недоуменной, слегка обиженной мыслью: «Вот он какой, Иерусалим — не жара, а сплошная холодрыга», заснула.
А через секунду оказалось, что уже одиннадцать утра, и шпингалет починен, и на улице солнце, да такое, что не спастись, даже если на арабский манер укутаться с головы до ног платками.
Окна гостиницы выходили на хасидский квартал; Тата сразу поняла по мужчинам. Стайка девочек шла в школу, и от одного лишь взгляда на их походку и одежду ей вспомнились детские фотографии бабушки Кейлы, снятые задолго до переезда той в Москву из местечка Хащевато на Южном Буге. Девятнадцатый век, да и только! А вон малыши играют в какую-то игру… от ее очевидной несовременности Тата содрогнулась: уж не попала ли она случайно в машину времени?
