Анна Богданова - Самая шикарная свадьба
Мы доставили госпоже Нине ее «открывалку для пивных бутылок» на полчаса раньше, чем было указано в расписке, не сломанной и ржавой, а совершенно обновленной, с заново отлакированной деревянной ручкой и хорошенько заточенной – настолько, что стоило только Анжелке влететь в квартиру, первыми ее словами стали:
– Немедленно уничтожить в доме все предметы мракобесия и язычества! – Еще не успел зажить фингал под глазом, а наша подруга снова превратилась в праведного ревнителя церкви. (Только бы вот знать, какой именно?)
Госпожа Нина смотрела на дочь с открытым ртом, та влетела в комнату и принялась крушить магические шары, кристаллы, бубенчики, выдергивала торчащие отовсюду тлеющие индийские палочки, бросала на пол и топтала ногами.
– Анжела наконец-то излечилась от пьянства, – пролепетала я, и мы с подругами поспешили удалиться, предоставив матери с дочерью выяснять отношения без свидетелей.
Я распрощалась с Икки и Пулькой. Теперь между ними отношения обострились: Пулька держала на Икки злость из-за ее примирения с юбочником и предателем Овечкиным – так, что Икки даже слезу пустила и попросила меня побыстрее приезжать.
Итак, все дела в Москве были сделаны. Анжелка избавлена от пристрастия к зеленому змию, Иннокентий стал «габочим человеком», Икки с Женькой помирились, Микола затерялся средь вольных просторов Украины, и Пулька снова жила дома, за Мисс Бесконечность можно было не волноваться – она находилась под недремлющим оком своего любимого Жорика, просьба Николая Ивановича была выполнена, мой роман о неземной любви, предательстве и измене был завершен и отправлен Любочке. Влас покинул меня из-за неверия в мою любовь к нему, Кронский, наверное, впервые в жизни ощутив мужскую немощь, укатил в Тибет, в надежде, что тамошние монахи избавят его от этого страшного недуга. Одним словом, ничто не удерживало меня в Москве, и я снова была свободна как ветер.
* * *Через день после «блокировки» Анжелы электричка уносила нас с мамой из шумного, загрязненного выхлопными газами города к чистому, прозрачному воздуху, недозрелой клубнике на грядках, которая только меня и дожидается, к необыкновенным закатам с красным солнцем, которое закатывается подобно глазному яблоку какой-нибудь исполинской рыбы, к беседке, самовару и пряникам. Прямо нетерпится все это увидеть!
– Я – мудрая женщина, – утверждающе проговорила мамаша под лязг колес. – Правильно я сделала, что не сказала о вашей с Власом предстоящей свадьбе ни Эльвире Ананьевне, ни Шурику! Чуяло материнское сердце, что у вас все развалится!
– Если ты хоть раз заикнешься об этой семейке, я спрыгну с поезда! – воскликнула я.
– Прыгай, если мозгов-то нет! – издевательски продолжала она. – Шурик так по тебе тоскует, а Эльвира Ананьевна все уши мне просверлила: «Ну, когда вы привезете Манечку? Ну, привезите Манечку!» Знаешь, они этим летом совсем по тебе иссохлись! Никогда такого не было! Даже иногда бесплатно рыбку для котов дают! Вынь им да положь Манечку!
– Мама! Я сойду на ближайшей станции! – В моем голосе звучала открытая угроза.
– Упрямая ты. Впрочем, твое дело, – сказала она и принялась старательно глядеть в окно, будто за стеклом вместо убегающих полей и лесов на подставке стояла книга, параграф из которой она должна непременно прочитать, иначе ей несдобровать.
Хорошо, я, наученная горьким опытом пребывания в деревне этой зимой, на сей раз не взяла с собой ноутбук и набитую до отказа свою сумку-кишку. Теперь я смогу в любой момент сорваться и уехать в Москву. Эта мысль мгновенно успокоила меня, и я снова вообразила «закатывающееся глазное яблоко исполинской рыбы», потом я представила темнеющее небо, на котором одна за другой появляются звезды, как роса на укропе с петрушкой переливается бриллиантами в лунном свете…
– Ма-аша! Проснись! – Мамаша изо всех сил теребила меня за плечо. – Приехали!
– Ой! Заснула и даже сон видела, только какой – не помню. Кажется, собака снилась.
– Вечно тебе собаки снятся. Бери сумку и выходи, – скомандовала она, но тут вдруг тон ее изменился, и она пророчески сказала: – Собаку во сне увидеть, Машенька, это к другу. Я тебе больше скажу: друг этот твой новый не кто иной, как Шурик!
– Все! Я немедленно уезжаю обратно! – Мое терпение лопнуло.
– Напугала ежа… Шевелись, шевелись, нас Коля на вокзале ждет уж как полчаса. Сейчас столько вони будет!
Николай Иванович стоял у машины в своем неизменном коричневом костюме двадцатилетней давности (и никто никакими уговорами не смог бы заставить его надеть что-то другое), но сегодня костюм этот выглядел как-то странно – было такое впечатление, что мой отчим начал опушаться, и эта самая опушь бойко пробивалась сквозь пиджак с белесыми, солевыми подтеками у подмышек, пух был даже на подбородке… Короче, весь он был каким-то опушенным.
Он стоял, озираясь по сторонам, и курил свои жуткие вонючие болгарские сигареты по пять рублей за пачку, содержащие восемнадцать миллиграммов смол и никотина, к которым пристрастился еще в молодости, и никто никогда никакими уговорами не сумел убедить его перейти на более легкие или уж хотя бы не такие вонючие.
Подойдя ближе, я поняла, что это не Николай Иванович так шибко пророс, а это кошачий пух так густо и плотно облепил его со всех сторон.
– Здравствуйте, Николай Иванович! – вежливо поприветствовала я отчима.
– Мрак какой-то! – вместо приветствия воскликнул он. – Коко можно ждать!
– Коко, коко! – передразнила его мама. – Ошибка в расписании.
– А это ваши трудности!
– Что куришь-то, стоишь?! Заводи машину и поехали!
– Ага, я еще и виноват! – буркнул он и залез в машину.
– Ладно, что тут у вас нового? Как кошарики?
– Что нового, что нового! Рыжик сегодня ночевать домой не пришел! Дашка кучи мне каждое утро на стол валит! – в сердцах закричал он.
– Как не пришел? – в ужасе взревела мама.
– Я его утром поймал и дома закрыл. Совсем распустилися!
– И все-таки его недокастрировали!
– Да мышей он всю ночь ловил, через дорогу бегал.
– Они добегаются!
– Да… – произнес он, будто именно сейчас вспомнил что-то очень важное. – Вчера там тебя эта спрашивала…
– Кто?
– Ну, эта.
– Кто эта-то? – бесилась мама.
Мне уже хотелось обратно, в загазованную Москву, но я стоически утешала себя «закатывающимся глазным яблоком исполинской рыбы».
– Ну, эта… как ее… У нее еще мужик такой… Ну, которая на Кривой улице живет.
– Ну как ее зовут-то? – мамины глаза сверкали от нетерпения, раздражения и бешенства.
– Да знаешь ты ее…
– Что она хотела? – спросила мама, выбившись из сил, так и не поняв, что за «эта» с Кривой улицы, которую она знает, приходила вчера вечером.
