Кейси Майклз - Не могу отвести глаза
Включил там телевизор, оставил только одну лампочку и сел на диван. Куинн знал, что больше ничего не сможет сказать Шелби. Никаких объяснений, длинных или кратких, никаких графиков и диаграмм самоусовершенствования, никакого гладкого или не слишком гладкого препарирования правды, чтобы сделать себя попригляднее.
Это осталось позади. Худшее было позади, но никто из них в общем-то ничего не сказал. Нужно только дождаться утра и узнать, действительно ли Шелби его любит и способна ли простить.
Вот в чем состоял вопрос. Последний вопрос. Если только она уже не сказала то, что имела в виду, не сказала все, что ему надо было знать.
«Я люблю негодяя». Признание Шелби, находившейся на грани сна и яви, сообщило ему почти все.
Глава 32
Шелби улыбалась, идя на работу в пятницу утром, твердо уверенная в том, что у Куинна будет здорово ломить шею, если его поза на диване о чем-то говорит.
«Что послужит ему уроком», — подумала она, на цыпочках пробираясь через гостиную и закрывая за собой дверь.
Потому что он перехитрил Шелби. Целовал ее. Занимался с ней любовью. Обнимал, ласкал, доводя до экстаза столько раз, что она чуть не потеряла сознание на его кровати, и при этом ни словом не обмолвившись ни о своей, ни о ее лжи.
Шелби остановилась, послушала, как высоко на дереве поет малиновка, и снова улыбнулась, вспомнив увертливость Куинна, его стремление избежать разговора, его горячие губы на своих губах. Он владел ее телом, как тонким музыкальным инструментом, и создавал симфонию настолько чарующую, что она невольно покорилась ее магии.
— Ты хороша, — сказала Шелби, глядя на малиновку. — Но он лучше. — Затем опять улыбнулась и пошла дальше, решив, что сегодняшнее утро — самое прекрасное в ее жизни. Куинн любит ее. Она любит его.
Они поговорят о своей взаимной лжи как-нибудь в другой раз. Может, лет через пятьдесят. И посмеются над ней.
Да, через пятьдесят лет. Хороший срок.
Срок. Время.
«Почти вовремя».
Эти два проклятых слова…
Шелби остановилась, ее улыбка погасла, когда эти слова эхом отозвались в ее мозгу. Куинн любил ее. Она любила его. Они не поговорили об этом человеке, о письме с угрозой, об этих двух словах. Они не смогут это обсуждать. Ни сейчас, ни через пятьдесят лет. Потому что если это правда, значит, Куинн действительно негодяй, а если нет, то она — женщина, готовая поверить гадостям про того, кого любит.
Только осознание этого омрачило дивное утро Шелби, но у нее не было времени пожалеть себя, так как, едва открыв дверь ресторана, она тут же занялась утренними посетителями.
Казалось, множество жителей Восточного Вапанекена решило начать свой день у Тони, а также не меньше дюжины тех, кто предложил свою помощь в подготовке ужина в три смены для сбора средств, официально названного «Сбором средств для наших сыновей, отцов, мужей и братьев». Не слишком броское название, но оно сработало. Во всяком случае, для большинства. «И кузенов», — приписал кто-то в конце длинного полотнища, висевшего поперек окон на фасаде ресторана.
Тельма, узнав про ужин, вернулась из Техаса на день раньше, намереваясь приступить к своим обязанностям хостессы. Высокая поджарая женщина с худым длинным лицом и черными глазами, она представилась Шелби в три часа дня, желая показать этой молодой выскочке, кто здесь главный. В три пятнадцать Тельма складывала матерчатые салфетки в форме лебедя, как научила ее Шелби, сообщая всем желающим, что сегодня наденет свое лиловое платье — то, со стразами, которое купила к свадьбе дочери, — и для разнообразия удовлетворится ролью избалованного посетителя.
Затруднения возникали одно за другим. И одно за другим Шелби их разрешала. Хотя с Тони и внешним видом блюд трудности оставались.
— Внешний вид — это все, — сказала Шелби этому человеку, который считал, что в качестве гарнира сгодится жирный комок кочанного салата, увенчанный долькой апельсина.
— Пища — это все, — возразил Тони, сердито глянув на нее и засунув в духовку очередной огромный кусок грудинки. — Вкус — это все. Ты получила свои скатерти. Получила эти немыслимые чашки для дам. И это все, что ты получила, поняла?
Мысли об экзотической зелени и, быть может, о ломтике помидора в желе неохотно отступили, когда Шелби вернулась в обеденный зал и в последний раз обвела помещение взглядом. Ресторан закрыли б три, чтобы убрать со столов клеенчатые скатерти, заменив их взятыми напрокат матерчатыми цвета слоновой кости, оттененными темно-розовыми «лебедями», которых сложила Тельма.
На каждом столе поблескивали столовые приборы, разложенные по всем правилам, а не просто завернутые в бумажную салфетку, В вазочках стояли новые шелковые цветы, бутылки с кетчупом убрали, а сахар этим вечером подадут уж лучше в пакетиках, чем в огромных контейнерах с металлическим верхом. Маленькая сложенная бумажка на каждом столе сообщала о том, какая компания зарезервировала для себя данный столик на первую смену.
Длинные узкие ленты цвета слоновой кости и темно-синие крест-накрест шли по потолку и спускались по углам. Шелби сама вымыла листья всех вьющихся растений и украсила каждый горшок бантом из гофрированной бумага.
Она осмотрелась, тихо улыбаясь, и поняла, что каждая салфетка, каждая скатерть, каждый новый шелковый цветок были победой. Ее победой. Шелби захватило теплое чувство свершения, в десять раз более сильное, чем то, которое она испытывала в комитетах по устройству разнообразных благотворительных балов. Потому что тут все было совсем иначе. Это Восточный Вапанекен. И она сделала все сама, руководствуясь действительно прекрасной причиной.
Чувство удовлетворения от хорошо сделанной работы охватило ее.
Шелби прижала руку к животу, ощущая все тревоги женщины, впервые выступающей в роли хозяйки, молящей, чтобы до конца вечера ничего не случилось.
— У тебя самодовольный вид, дорогая, — сказал, подойдя сзади, дядя Альфред, так что она вздрогнула.
Повернувшись, Шелби с изумлением увидела, что он в смокинге.
— Где?..
— Дорогая, путешествуя, нужно быть готовым ко всяким неожиданностям, разве ты не знала этого? А теперь помоги мне, пожалуйста, завязать галстук. Похоже, сам я не смогу.
Он откинул голову, и Шелби умело завершила дело, начатое дядей, потом поцеловала его в щеку, отступила на шаг и полюбовалась им еще раз.
— А ты интересный мужчина. Дамы придут от тебя в восторг.
— Но сначала будут давать мне чаевые. — Дядя Альфред подмигнул. — Мило, правда, моя дорогая? Я чувствую себя настоящим американцем. Это как коллективная помощь в строительстве, ну, ты знаешь, когда всей деревней строят за один день дом. Один за всех, и все за одного и… давай скажем, что я наслаждаюсь жизнью, и покончим с этим. Только ничего не говори Сомертону. Пусть он думает, будто я невыносимо страдаю, получая урок из-за своих расточительных привычек, и превращусь в ручного ягненка, когда он позволит мне вернуться под его кров.
