Любовь на проводе (ЛП) - Борисон Б.К.

Потом я просто замираю. Сижу, глядя, как в темноте мерцают огоньки приборов.

Если остаться здесь, не придётся признавать того, что произошло за последние пару часов.

Если остаться здесь, можно обмануть себя, будто Люси вот-вот вернётся.

Если остаться здесь, всё будет на своих местах.

Под контролем. Сдержанно. Приглушённо.

Но она не возвращается. И я всё так же не двигаюсь.

Люси была права — во всём.

Я всегда занижаю ожидания, чтобы избежать удара в сердце. Держу дистанцию от всего, что способно пробить мою броню. Но она нашла трещину, проскользнула внутрь и обосновалась в самых укромных уголках моего сердца. Разрушила все мои планы одной лишь улыбкой.

А я всё испортил.

Молчанием.

Тем, что подталкивал её к кому-то другому.

Я сидел на этом месте, когда она держала своё сердце на ладонях, а я так и не смог набраться смелости сказать хоть слово. Не лучше того ублюдка, что бросил её в «Утка, утка, гусь». Или того, кто довёл её до слёз. Нет — хуже. Я сказал, что сo мной она в безопасности… и разбил ей сердце.

Провожу рукой по лицу, прижимаю ладони к глазам, пока перед ними не начинают плясать пятна. Нужно ещё чуть-чуть. Ещё минута — и я пойму, что делать.

Но озарение не приходит. Я всё так же потерян.

Колеблюсь, потом тянусь к телефону и набираю номер.

Он отвечает на втором гудке.

— Эйден? — голос хриплый от сна, на фоне шуршит простыня. Слышится щелчок прикроватной лампы. — Всё в порядке?

Я косо гляжу на часы над дверью. Чёрт. Уже за полночь. Значит, я просидел здесь дольше, чем думал.

— Прости, — хриплю, чувствуя неловкость. — Всё нормально. Позвоню завтра.

— Нет-нет, всё в порядке. Я проснулся.

На заднем плане приглушённо звучит мамин голос. Она спрашивает, кто звонит. Папа тихо шикает и, судя по шагам, выходит в коридор, обходя скрипучие доски, которые я помню с подростковых лет, когда крался мимо, стараясь её не разбудить.

— Я здесь, — вздыхает он, и я представляю, как он опускается на широкое сиденье у окна на западной стороне дома.

За стеклом — старый дуб, его ветви скребут по раме. Когда-то я забирался к нему на колени ночью, и он, перебирая мои волосы, говорил, что дерево — мой защитник, обнимающий дом и оберегающий нас.

На том конце провода он глушит зевок.

— Что случилось, сын? Не спится?

— Я всё ещё на станции.

— Тебя подвезти? — слышу шорох ткани. Представляю, как он ищет тапки, и невольно улыбаюсь.

— Нет, пап, не надо, — хотя машины у меня нет, а Джексон был тем, кто привёз меня сюда.

Проблема для будущего меня. Ещё одна.

— Я… — выдыхаю. — Я мог поехать в ту поездку.

Слова вырываются внезапно, словно мяч, брошенный прямо из глубины — между разумом и сердцем. Приятно хотя бы в чём-то быть честным.

— Что? — переспрашивает он.

— В Акейдию, — уточняю, прочищая горло. — Я мог. Сказал маме, что не смогу — из-за работы.

— Я знаю, что ты занят на станции, — медленно отвечает он. — Но это нормально. Может, в следующий раз. Я уговариваю маму поехать в тур по дендрариям. Мы можем вернуться.

— Я вовсе не был занят. Мог найти замену. Даже не попытался. Я мог — я должен был поехать.

Дыхание сбивается, горло сжимается. Папа молчит, давая мне пространство распутать собственные узлы.

— Я знаю, я всё время так делаю… — глотаю воздух. — Придумываю оправдания, когда вы зовёте меня. Пропускаю семейные ужины… иногда даже не отвечаю на сообщения.

— Эйден…

— Так проще. Я сам себе внушил, что если буду любить вас меньше… если буду меньше любить маму, то будет не так больно… если придётся потерять её. — Слова рвутся наружу, я давлюсь ими. — Поэтому я держался в стороне, надеясь, что это поможет.

Три диагноза рака за десять лет — и я так и не понял, как с этим жить. Поэтому просто решил… не жить этим. Прятал голову в песок, избегал всего, что могло бы зацепить меня за живое. Так было легче дышать.

— Не понимаю, как ты справляешься, — продолжаю, — как можешь любить её так сильно, когда… — Останавливаюсь, прижимая губы, чтобы они не дрожали. — Я ведь слышал, как ты плакал по ночам. Ты разваливался на части, а я… я боялся развалиться вместе с тобой. Хотел быть сильным, а в итоге только всё испортил.

Тяжёлый выдох отзывается в трубке.

— О, Эйден… мой мальчик.

— Это не сработало, — выдавливаю, упирая костяшки пальцев в лоб. — Или перестало работать, если вообще когда-то помогало. Я не знаю, как это исправить.

— Что ты хочешь исправить?

— Себя, — выдыхаю сквозь зубы. — Исправить себя.

Эту часть, что живёт только на расстоянии. Что боится приблизиться, потому что страшно привязаться. Я потянулся к Люси слишком жадно — и теперь не знаю, как выключить это чувство. Пытался, но не смог. Не могу. Не знаю, как стать тем, кто ей нужен.

— Эйден, — вздыхает он, — ты не сломан.

— Чувствую себя сломанным, — тру грудь. — До боли.

— Думаю, ты просто ранен, — в его голосе мягкость, и в голове возникает образ дуба, обнимающего меня ветвями. — Ты был слишком молод, когда всё началось впервые. Иногда я боюсь, что мы слишком многого от тебя хотели.

Я моргаю, глядя на брошенные на стол наушники. На пустое место рядом, где должна быть Люси.

— Вы ничего у меня не просили.

Помню, как умолял его дать мне хоть что-то — задачу, список дел. Он сунул мне лопату и велел пересадить лаванду в саду. Лучшая идея, на которую мы тогда были способны. Но и это не помогло. Маму это не спасло.

— Ты повзрослел слишком рано, сын. Больше времени проводил в больницах, чем с друзьями. Рак отнял у мамы многое… но и у тебя тоже. Это нормально, что тебе нужно с этим разобраться.

— Как ты это делаешь? — хриплю. — Как любишь её, когда страшно?

Папа хрипло смеётся:

— А это никогда и не было выбором, Эйден. Я всегда любил твою маму. И ни за что не смог бы разлюбить, даже после всего. Наоборот — это только ценнее. Понимать, как всё временно. Как всё дорого. Любовь — это не всегда солнце и ромашки. Иногда — это больничные палаты и выбритая голова. Но я бы не променял ни дня. Потому что всё это — с ней.

— Ты смелее меня.

— Нет, просто у меня больше практики, — отвечает он усмехаясь. — Я не думаю, что тебя нужно чинить, Эйден. Нужно просто кое-что проработать.

— Как? — шепчу.

— Ну… — я почти уже вижу его улыбку в полумраке. — Вот что мы сделаем. Ты и я будем разговаривать. Чаще, чем раз в месяц. И не среди ночи, когда твой старик спит.

Он делает паузу, и я фыркаю сквозь слёзы.

— Ты будешь отвечать на звонки мамы. Писать в общий чат. Приходить на воскресные ужины. Ходить с нами на бейсбол. Вернёшься к терапевту — я знаю, что ты бросил. Будешь просить о помощи, когда она нужна. И научишься любить без страха. Понял? Не торопясь. С работой над собой.

Что-то привлекает мой взгляд на другом конце стола. Тянусь вперёд и нахожу один из крошечных бумажных самолётиков Люси, наполовину спрятанный под клубком проводов. Тот самый — сложенный из обёртки шоколадной мятной конфеты, который она метнула прямо в моё сердце. Провожу большим пальцем по сгибу, разворачиваю до плоского листка, а затем медленно, шаг за шагом, возвращаю ему прежнюю форму.

— А если я всё испорчу? — спрашиваю. — Если сделаю что-то не так?

— Тогда попробуешь снова, — отвечает отец. — Пробуешь, пока не найдёшь верный путь.

Сердце глухо стучит в груди — прямо под пустым брелоком, который я ношу с шестнадцати лет. Где-то в глубине памяти всплывает тихий шёпот старого разговора.

«Я не хочу “правильного”».

Люси всегда хотела настоящего.

— Что на тебя нашло? — в голосе отца ленивое любопытство, спрятанное под усталой усмешкой. — Не та ли это женщина, которую ты сегодня пытался свести с кем-то другим?

— Ты слышал?

— Мальчик мой, это слышало всё Восточное побережье, — он выдерживает паузу. — Не самый блестящий ход.

Да, я облажался. И не только тем, что промолчал, — я подтолкнул её к человеку, который не я. Соврал в лицо, ранил, и всё ради того, чтобы оградить себя. Она подошла слишком близко, а я струсил. Всё до банальности просто. Я был эгоистом.