Людмила Анисарова - Вы способны улыбнуться незнакомой собаке?
В конце концов они встретились. Слава пригласил Лену в кафе, где они просидели долго, часа три.
Разговор сложился, несмотря на то что Лене было сначала нелегко подстроиться: манера общения Славы, его изысканно-витиеватый слог мешали и отвлекали от главного: от него самого. Но часа через полтора Лена уже могла вполне спокойно слушать Сорокина. Состояние мучительной напряженности — что же такое сказать, чтобы соответствовать? — постепенно ушло. И она стала самой собой. Говорила так, как говорила всегда. Говорила о том, чем жила последнее время: баба Зоя и ее незримое присутствие, Алешка и его неумение жить, мама и их былое непонимание.
Слава слушал внимательно. Не все ему было понятно в этой женщине. Что-то даже слегка пугало. Но ничто не отталкивало. Слушать и слышать ее хотелось. А еще больше хотелось смотреть на нее. И гладить ее лицо, руки, всю — тоже хотелось. Но пока это представлялось совершенно невозможным. Это нужно было заслужить: пониманием, красивыми поступками. Так Слава почему-то решил сейчас, хотя в общении с женщинами не привык откладывать желаемое в долгий ящик.
Они встретились на следующий день.
Лена, тщательно выстраивая сценарий их встречи, рисовала себе прогулку по набережной, куда каждый год в половодье весна собирала влюбленных и пенсионеров со всего города. Ничего более оригинального, чем стать частью толпы на набережной, Лене почему-то не придумалось. Хотелось широты, простора, весеннего ветра с разлившейся Оки, становившейся в иные годы бескрайним морем с далеким манящим горизонтом и настоящими волнами. После возвращения с Севера прогулки по набережной во время разлива стали для Лены традицией. Наверное, это была ностальгия по настоящему морю. Но к ностальгии всегда примешивалось что-то еще необъяснимое, волнующее, такое же безбрежное, как река-море. И загадочное. Но разгадок Лена не искала. Все просто. Весна. И Лена, испытывая необъяснимое блаженство, радостно и с восторгом сливалась с толпой. Она без всякого сожаления теряла себя в многоликом людском потоке, легко и свободно отказываясь от своего «я», от своей избранности-неповторимости. Быть частью толпы — унизительно? Это неправда. Быть частью толпы, опьяненной весной, — здорово.
— Что? На набережную? — с нескрываемым ужасом спросил Славик. — Леночка, вы меня удивляете. Да вы знаете, сколько там сейчас народу? Эта разношерстная толпа… И потом, это так неоригинально — набережная. Давайте придумаем что-нибудь другое.
Славик в отличие от Лены толпу презирал и свое «я» отдавать ей не хотел. Лена решила не настаивать. Любопытно, что он сможет предложить? На ее непрозвучавший вопрос он ответил вопросом:
— Вы бывали на Лазаревском кладбище?
И, не давая опешившей Лене опомниться, продолжил:
— Там сейчас, наверное, много ландышей. И — тишина.
— И мертвые с косами стоят, — задушевно добавила Лена. А потом, остановившись, начала раздумывать: — Нет, кладбище — это, конечно, очень оригинально. Но как-то, знаете, не хочется… на кладбище. Почему-то.
Лазаревское кладбище находилось в самом что ни на есть центре города. Лет ему было много. Может, двести, а может, и все триста.
Кладбище оказалось не столько скорбным приютом для памятников и надгробий над останками усопших, сколько величественной державой огромных старых лип и берез. Давно уставшие тянуться вверх, они покорно отдались времени, ожидая неизбежного конца. Но их изможденные ветки уже украсились молодыми наивными листочками, и это снова обещало им еще один год жизни. Сквозь негустую зелень переплетающихся веток проникал яркий свет царящего в мире солнца, не оставляющего своим вниманием ни единого уголка, в том числе и этого, который назывался Лазаревским кладбищем.
Яркий свет, несущий безудержную до неприличия радость и ощущение счастья, нарушал гармонию пространства, в котором должна была царить сама вечность с ее скорбью и надменным покоем.
Тишины, обещанной Славиком, здесь тоже не было. Птицы заливались так звонко, их щебет был так разноголос и боек, что Лене захотелось им сказать: «Товарищи, потише, пожалуйста!» Она так и сказала. Совершенно серьезно. Вячеслава Алексеевича это необыкновенно развеселило. Лене захотелось и его приструнить. Останавливая его совершенно неуместный хохот, она приложила ладонь к его губам. Славик замер на мгновение, потом положил свою руку на Ленину, нежно сжал ее и, прежде чем отвести от своего лица, несколько раз поцеловал ладонь. Что было делать после этого? Лена, чтобы скрыть неловкость-замешательство, отступив на шаг назад, начала, оглядываясь по сторонам, задавать разные вопросы. А почему кладбище называется Лазаревским? Почему оно находится в центре города? И вообще…
Славик, снисходительно-понимающе усмехнувшись, начал объяснять. Он объяснял интересно, но слишком долго. Можно было бы и покороче.
А вот ландышей на кладбище действительно было очень много. Они росли везде: в оградах могил и между ними, вдоль дорожек и даже на них самих. Было понятно, что рвать — нельзя. А вот вдыхать их пронзительный, пьяняще-горьковатый запах — сколько угодно. Изредка набегал ветер, принося на мгновение машинный дух города, но ландышевый дурман оказывался сильнее и крепче — и ничто не могло помешать его беспредельному господству.
Лена и Вячеслав Алексеевич бродили между надгробиями, вчитывались в фамилии, всматривались в даты жизни и смерти.
— Мир полон дремлющей любви, — вдруг остановившись, задумчиво проговорил Вячеслав Алексеевич. Как-то не очень к месту проговорил.
— Я не знаю, чьи это слова, — откликнулась Лена. И продолжила, — но мне кажется, что не Чехова.
— Леночка, с юмором у вас все в порядке, — засмеялся Слава. — Но клянусь, я не только Чехова читаю. А это сказал Иван Александрович Ильин, знаете, кто такой? Или рассказать?
— Представьте себе, знаю, — улыбаясь ответила Лена. — И даже читала. И даже книжка его имеется. «Поющее сердце» называется. Вам, конечно, знакомо это название.
— Конечно, знакомо. Между прочим, про дремлющую любовь — это или оттуда, или из другой — «Я вглядываюсь в жизнь». Если позволите, продолжу. — Слава вопросительно посмотрел на Лену. Она благосклонно кивнула.
— Так вот. Далее (за точность не ручаюсь) Ильин пишет: «Счастлив тот, в ком она проснется и кто сумеет не упустить ее, не опошлить, а сохранить живой». Не помните такого? А мне вот запало. Поговорим в связи с этим о странностях любви? А, Леночка?
— Господи, как вам удается столько всего держать в памяти? — Лена удивленно покачала головой, вспоминая, как когда-то подобный вопрос она задавала Буланкину (везет же ей на начитанных!).
