Лайонел Шрайвер - Цена нелюбви
— Пожалуй, я хочу получать пособие. — Я слышала, как другие родители со смехом повторяют подобные реплики своих детей на вечеринках, и пыталась восхищаться ими.
Не понимаю, как справляются родители, которые сами обучают детей. Кевин никогда не обращал на меня внимания, как будто считал, что слушать меня унизительно, но каким-то образом за моей спиной набирался необходимых знаний. Он учился также, как ел — украдкой, потихоньку, сгребая информацию, как сандвич со стола, когда никто не смотрит. Кевин очень не любил признавать пробелы в своем образовании и, постоянно притворяясь идиотом, успешно их скрывал. Однако невежество он зазорным не считал, и я так и не научилась различать напускной идиотизм и притворный. В результате, если ужином я называла роль Робина Уильямса в кинофильме «общество мертвых поэтов» банальной, то чувствовала себя обязанной объяснить Кевину, что «банальный» означает «то, о многие люди уже делали». Кевин комментировал мое определение глубокомысленным угу. А знал ли он слово «банальный» в три года, когда притворялся, что вообще не умеет говорить? Это ты мне скажи.
В любом случае после многодневной борьбы с алфавитом «Что идет после «Р»?» ) я произнесла резкую обличительную речь: мол, нельзя же сидеть и ждать, что знания сами по себе льются в уши. Кевин прервал меня — без единой ошибки пропел песенку про алфавит с начала до конца, если не считать агрессивную немелодичность, невероятную даже для того, кому медведь на ухо наступил, и заунывность. Видимо, песенку учили «Учим с любовью», только Кевин это ловко скрывал. Когда с насмешкой добавил: «Что ты теперь обо мне думаешь?», я огрызнулась: «Я думаю, что ты злой мальчишка, обожающий попусту тратить мамино время!» Он улыбнулся, расточительно приподняв оба уголка рта.
Строго говоря, Кевин не был непослушным. На самом деле мог выполнять задания с пугающей точностью. После обязательного периода вопиющих издевательств — уродливых, незаученных «Р», написанных ниже строчки, словно их пристрелили, — он садился и ровно выводил на строчках: «Смотри, Салли, смотри. Иди. Иди. Иди. Беги. Беги. Беги, Салли, беги», не могу объяснить, почему это было так ужасно, ведь он просто демонстрировал коварный нигилизм первоклашки. Мне становилось не по себе просто от того, как он выводил те буквы. В них не было характера. Я хочу сказать, что Кевин не выработал почерк, как мы это понимаем, ассоциативно личный штамп ни стандартизированном шрифте. Он безошибочно повторял при меры из учебника без лишних хвостиков или закорючек; все черточки и точки были на месте, но никогда прежде раздутые внутренности «В» или «О» не казались мне такими пустыми.
То есть, как бы он ни был послушен в техническом смысле, учить его было мучительно. Ты, приходя домой, мог наслаждаться его поразительными успехами, но меня он никогда не радовал теми моментами неожиданного прорыва, вознаграждающими взрослых за терпеливые уговоры и отупляющие повторы. Обучать ребенка, не желающего учиться на виду, ничуть не более благодарное дело, чем кормить его, оставляя тарелку на кухне. Кевин сознательно лишал меня чувства удовлетворенности. Хотя я не была, как ты, убеждена в гениальности нашего сына, он был, ну, полагаю, и сейчас есть, если такое можно сказать о мальчике, цепляющемся за демонстрацию крайнего идиотизма, очень умным. Однако мой ежедневный учительский труд сводился к инструктированию незаурядного ребенка, более пристойного названия для все более позорного заменителя слова «идиот». Однажды я снова и снова спрашивала его, сколько будет два плюс три, пока наконец он со злобной категоричностью не отказался в очередной раз сказать «пять», и тогда я схватила бумажку, нацарапала 12 387 6945 138 964 3 987 234,
подчеркнула и сказала: «Вот! Сложи все это! И умножь на двадцать пять, раз ты считаешь себя таким умным!»
Я скучала по тебе целыми днями, как скучала в своей прежней жизни, когда была слишком занята, чтобы скучать по тебе днем. Эй, я довольно хорошо изучила историю Португалии, вплоть до монархических законов и количества евреев, убитых во времена инквизиции, а теперь повторяла алфавит. И не кириллицу, не
буквы иврита, а алфавит. Даже если бы Кевин оказался прилежным учеником, мне весь тот режим, несомненно, казался бы им понижением статуса, обычно приводящим к снам вроде без штанов сижу в конце класса, пишу тест сломанным карандашом». Тем не менее я могла бы смириться с этой унизительной ролью, если бы не дополнительное унижение: более шести лет по локти в дерьме.
Ладно... хватит об этом.
Вернемся к тому июльскому дню, когда Кевин, по традиции, кал в памперсы, был вымыт, намазан кремом, присыпан ком и снова опорожнил кишечник ровно через двадцать нут.
Как я и предполагала. Однако на сей раз он превзошел сам я. Как раз перед этим я заставила его написать предложение о самом важном в его жизни, нечто более выразительное, чем очка о Салли. И он написал в тетрадке: «В децком соду все гаварят што мая мама отчень старая». Я побагровела и в тот же мент почувствовала знакомый запах. И это после того, как я переодела его дважды. Он сидел на полу, скрестив ноги. Я обхватила его за талию, подняла и приоткрыла памперс, чтобы убедиться. Я не ошиблась.
— Как ты это делаешь? — крикнула я. — Ты почти ничего не ешь. Откуда это берется?
В приступе ярости я едва ли замечала, что ноги Кевина уже болтаются над ковром. Казалось, это почти невесомое тельце набито неистощимыми кучами дерьма. Я отшвырнула его. Он проел половину детской, с глухим стуком приземлился на край пеленального стола, вопросительно наклонив голову, словно наконец чем-то заинтересовался, и тихо, как в замедленной съемке, соскользнул на пол.
Ева
19 января 2001 г.
Дорогой Франклин,
Итак, теперь ты знаешь.
Бросаясь к Кевину, я еще отчаянно надеялась, что с ним все в порядке... Незаметно было никаких повреждений, пока я не перевернула его и не увидела руку, на которую он упал. Должно быть, он ударился предплечьем о край стола, как в тот первый раз, когда ты пошутил, что наш сын научился летать. Искривленная рука кровоточила, а из вздутия между кистью и локтем торчало что-то белое. Меня затошнило. «Прости, прости, мне так жаль!» — прошептала я. Однако, как ни ослабляло меня раскаяние, я все еще была возбуждена поступком, вероятно предопределившим мое самодовольное непонимание четверга. Я испытывала ужас, но в самом его центре царствовало блаженство. Отшвырнув нашего маленького мальчика плевать-куда-лишь-бы-подальше, я, как Виолетта, беззаботно поддалась желанию избавиться от вечного, мучительного зуда.
