Наталья Миронова - Тень доктора Кречмера
Вера ее не боялась. Алла Кирилловна могла, конечно, досадить, «достать» своей дурацкой болтовней, но навредить Вере по-крупному у нее не хватило бы пороху. Вера понимала, что раз уж к пятидесяти пяти годам Алла Кирилловна так и осталась простым аналитиком, даже отдельного кабинета не заслужила и вынуждена сидеть в комнате на троих с ней и с ненавистной Дорой Израилевной, значит, никакая дальнейшая карьера ей не светит.
Но у Веры обнаружился враг пострашней. Представитель, как потом выяснилось, той самой «молодежной субкультуры».
Отделу развития полагалось собирать у других отделов отчеты, изучать их и по ним составлять предложения о дальнейшем совершенствовании работы банка. Эти предложения рассылались по другим отделам, а те вносили свои замечания.
У Веры завелся недоброжелатель в кредитном отделе. Это был человек, как сказали бы Ильф и Петров, «в последнем приступе молодости», то есть сильно за тридцать, скорее под сорок. Он носил скромное имя Гоша Савельев. «Иванов по матери!» — злобно шипела Алла Кирилловна. И в самом деле: человек по имени Гоша Савельев был сыном вице-президента банка Михаила Аверкиевича Холендро. Они не афишировали свои родственные отношения, но все в банке знали, что они отец и сын. Алла Кирилловна пребывала в полной уверенности, что Холендро — тоже еврейская фамилия, хотя Михаил Аверкиевич был ярко выраженным греком.
Оба они — и отец, и сын — невзлюбили Веру с момента ее появления в «Атланте». Именно Михаил Аверкиевич еще в апреле 1998 года, выслушав Верин доклад о ГКО, шутил по поводу ее тревожно-мнительного состояния и называл деточкой. Он и потом ее не жаловал, но выражал свой скепсис главным образом хмыканьем и вообще держался в рамках приличий.
Представительный, подтянутый, всегда безупречно одетый, он увлеченно играл в теннис, всячески поддерживал спортивную форму и в свои шестьдесят с чем-то лет все еще числился у дам «интересным мужчиной».
Всего этого никак нельзя было сказать о его сыне. Михаил Аверкиевич Холендро был строен, Гоша Савельев — тощ. Михаил Аверкиевич был крепок, Гоша Савельев — жидок. Михаил Аверкиевич был всегда чисто выбрит, Гоша культивировал легкую небритость, а поскольку растительность на лице у него была редкой и кустистой, это придавало ему шелудивый вид. Живые, блестящие глаза Михаила Аверкиевича, полуприкрытые тяжелыми веками, напоминали маслины. У Гоши эти маслины как будто плавали в мутном сизоватом рассоле: Вера однажды видела такое, когда при ней на рынке вскрыли бочонок маслин. Лицо Гоши, неприятно подвижное и словно не ему принадлежащее, жило своей, отдельной от него жизнью.
Казалось, этого лица коснулась порча, думала Вера. Гоша Савельев внушал ей безотчетный ужас. У него была выраженная асимметрия лица, глаза вечно блуждали, косили куда-то в сторону или вверх, рот кривился независимо от того, что он говорил, подвижные черты сами собой складывались в глумливую гримасу. Но главное различие между отцом и сыном заключалось в том, что Михаил Аверкиевич был деловым человеком, хотя, на Верин взгляд, чересчур увлекался легкими деньгами, а вот Гоша, занимавший должность консультанта по биржевым операциям, принадлежал к тому типу молодых людей, кого в канцеляриях царских времен именовали пустейшими.
Кого и как Гоша консультировал, никто не знал. Он тоже существовал на «островке социализма»: целыми днями слонялся по кабинетам, рассказывал, какой «гениальный» салат он ел и какое «гениальное» пиво пил со своим никому не известным другом Жориком, хохмил, хвастался своими карточными подвигами, мог часами повествовать, как «отхватил шесть взяток на мизере», даже не допуская мысли, что кому-то это может быть неинтересно.
В карты ему везло явно не всегда: он часто одалживал у сослуживцев деньги, а потом начинал метаться, прятаться от очередного кредитора, нырял, завидев его в коридоре, в первый попавшийся кабинет. Никто не хотел давать ему в долг, но он приставал с клещами, и ему давали, только чтобы отвязался. Долги за него обычно возвращал отец.
Гоша рассказывал тупые сальные анекдоты, марку машин «Вольво» называл не иначе как «вульвой»: ему казалось, что это безумно смешно. Он говорил «мэнэес», «преподдаватель с кайфедры», даже не подозревая, как эти бородатые остроты выдают его возраст. Выложив очередной анекдот типа «жена у него новая, ни разу не надеванная», сам первый начинал ржать, а тех, кто не смеялся и просил прекратить, обливал презрением: «Фишку не секут». На корпоративных вечеринках он слишком много выпивал, шумел, охранникам приходилось его выпроваживать.
И вот этот человек люто возненавидел Веру. «За что?» Она ломала себе голову и не находила ответа. О том, чтобы спросить его самого, не могло быть и речи. Дора Израилевна предупредила Веру, чтоб не давала Савельеву в долг, но он у нее и не просил.
Зато он говорил и делал ей гадости. Он обожал коверкать слова и фамилии, чтобы звучали неприлично, а уж на Вериной фамилии оттягивался особенно сладко, заменяя второй слог похабной буквой «ё». Прямо при Вере, но делая вид, что ее не замечает, рассуждал с коллегами о всяких чмо из Подмосковья, считающих себя больно «вумными». Некоторые отмахивались от него, другие толкали в бок, указывая на Веру, но Гоша не желал угомониться.
Однажды он подсунул ей вместо отчета текст, сгенерированный на компьютере: бессмысленный набор слов. Вера не сразу поняла, долго сидела, пытаясь вникнуть в абракадабру, но потом догадалась и наложила резолюцию: «Рекомендую принять этого киборга на вашу должность без сохранения содержания». И вернула «отчет» Гоше.
Конечно, Гоша разозлился еще больше. Он стал чуть ли не в глаза называть Веру крысой и на всех составленных ею документах, попадавших к нему в руки, пририсовывал в уголке наискось бегущую крысу. Осенью 2001 года один такой документ попал в руки самому Альтшулеру, и тот вызвал Веру к себе.
Натан Давыдович Альтшулер — низенький, коренастый, вечно сердитый — представлял собой сгусток неукротимой энергии. Огромным широким лбом он напоминал Вере не то Бетховена, не то Рубинштейна, она так и не смогла решить, кого больше. Вообще-то Альтшулер не баловал банк посещениями, у него и других дел хватало. Он бывал в основном на заседаниях правления или совета директоров, а тут вдруг приехал, и Вера знала — почему. Речь шла об огромном кредите для одной сомнительной фирмы. Она дала по этому проекту отрицательное заключение.
— Что это за художество? — Альтшулер гневно ткнул пальцем в документ.
Вера решила сыграть в неведение.
— Это моя аналитическая записка.
— Вижу, не слепой. Я спрашиваю, вот это что такое? — И Альтшулер еще раз с ожесточением ткнул пальцем в нарисованную на уголке крысу.
