Барбара Виктор - Новости любви
– Она была совсем не идиотка, – спокойно говорит родительница, Она была медицинской сестрой.
Я бледнею еще сильнее, Она еще и защищает отца! Защищает ею выбор – ту идиотку, которая могла бы быть нашей мачехой!..
В тот день отец все-таки пришел домой поздно ночью и обнаружил, что дверь в спальню заперта. Он начал стучать и звать родительницу, пока из дальней комнаты не прибежала Джонези и они вдвоем не выбили дверь.
– Кажется, я уже совершенно отключилась, – не поминает родительница. – Позднее Джонези рассказала, как все происходило. Она бросилась прикладывать к моей голове холодный компресс. Бедняжка Джонези, как будто этот компресс мог мне помочь!. Тогда отец вызвал «скорую», и первое, что я потом увидела – это бело-зеленые стены больничной палаты, куда меня поместили после промывания желудка. Из окна палаты открывался замечательный вид на Ист Ривер. На реке было полным-полно лодок, а вокруг главного больничного корпуса был разбит прелестный маленький парк.
У нее явно что-то не в порядке с головой. Может быть, она слегка помешалась с тех пор. Причин для этого было вполне достаточно.
– Когда я проснулась, – говорит родительница, – отец сидел справа от меня на постели.
– После того как едва не случилось несчастье, ваши отношения улучшились?
– Он сказал, что я сама во всем виновата. Что это я довела его до этого. А теперь, после того как я пыталась переложить на него всю ответственность, вообще оттолкнула его от себя.
Я едва не лопаюсь от возмущения.
– И ты с ним согласилась?
Родительница медленно кивает и беспомощно машет носовым платком. Я почти захлебываюсь от злости:
– Послушай, мама! Ты ни в чем не виновата перед отцом. А он – просто эгоистичный сукин сын!
– Не смей говорить о нем в таком тоне! – говорит она, и ее губы начинают дрожать.
– Ради бога, – мягко говорю я, – ну почему ты все время его защищаешь?
– А что я должна, по-твоему, делать? Порвать с ним и остаться одна – в моем-то возрасте?
Я молчу.
– Вот видишь, – говорит она, довольная, что оказалась права. – Не так-то легко решиться на такое, когда у тебя больше ничего нет. Ведь моя карьера – это мое замужество…
– Но ведь самое трудное уже позади, – говорю я, усаживаясь около нее. – Теперь, когда дети выросли, все стало гораздо проще. Тебе ни о ком не надо заботиться, кроме как о себе самой. Материально ты обеспечена. Зачем мучиться, если без него тебе могло бы быть лучше?
Однако, кажется, она совсем меня не слушает. Ее мысли витают где-то далеко.
– Он был твоим любовником, разве нет? – вдруг спрашивает она.
– Ты о ком, мама?
– Тот человек, который погиб в Бейруте, он был твоим любовником?
В том, что наш разговор ни с того ни с сего переключается на Джоя, есть что-то забавное. От обсуждения идиотизма нашей жизни мы переходим к идиотизму смерти.
– Нет, мама, он не был моим любовником. Он был просто моим другом.
И зачем это я только сказала «просто другом»? Можно подумать, что иметь любовника – это лучше, чем иметь любящего друга. Разве я совершенно исключаю, что можно спать с другом? Разве в мое обыкновение входит спать с врагами?
– Джой был голубым, мама. У него был любовник – танцовщик из театра американского балета.
Она молчит, наблюдая, как я перебираю стопку колготок, пока не нахожу серые, подходящие к моему серому мохеровому свитеру, который я собираюсь надеть к ужину с Грэйсоном, Эллиотом и Куинси.
– Надо думать, тот израильский генерал тоже голубой? иронически замечает она.
– Нет, мама, – спокойно говорю я. – Он мой любовник. – Я делаю паузу. – А еще он мой друг, – добавляю я.
Она кивает. Некоторое время мои слова существуют на положении непреложной истины. Я даже успеваю надеть серые колготки и подойти к шкафу, чтобы достать свитер.
– И почему это все израильтяне носят эти ужасные рубашки с короткими рукавами и не надевают галстуков, даже когда выступают в кнессете?
Она, по-видимому, насмотрелась по телевизору как израильские официальные лица снуют по израильскому парламенту в рубашках с короткими рукавами и без галстуков, и сделала умозаключение, что это их обычная форма одежды.
– Израиль – такая страна, где на формальности не обращают большого внимания. Главное там – практичность. Кроме того, там довольно жарко.
– Я была удивлена, – продолжает родительница, – когда была в Израиле и увидела, что там все танцуют пасодобль. И еще меня потрясло, что там после еды все мужчины начинают ковырять в зубах. Он тоже танцует пасодобль?
– Только с зубочисткой во рту, – отвечаю я, разыскивая в шкафу мои серые туфли.
Следующее ее замечание сражает меня наповал. Я как раз вытаскиваю туфли из-под груды обувных коробок.
– Он, надо полагать, женат?
Я медленно выпрямляюсь, подхожу к кровати и, садясь рядом с родительницей, беру ее за руку.
– Тебе не удастся разрушить и это. Это нечто совсем другое.
– Ничего я не собираюсь разрушать, – возражает она. – Просто я спросила, женат он или нет. Судя по твоей реакции, он женат.
– Я знаю, что это звучит банально, но долгие годы его брак был простой формальностью, одной видимостью… И он – очень достойный человек, мама. Он тот, кто…
– Он тот, кто пляшет пасодобль с зубочисткой во рту и намерен развестись, – перебивает она.
– Тебе не удастся это разрушить, – спокойно повторяю я. – А теперь хватит об этом.
И она действительно умолкает и смотрит, как я расчесываю волосы.
– Мэгги, – вдруг спрашивает она, – ты его любишь? Только я имею в виду настоящую любовь, когда от одного его прикосновения у тебя захватывает дух, а когда ты видишь его в самой обыденной ситуации, твои глаза наполняются слезами умиления. Скажи, ты падаешь к нему в объятия без размышлений и забываешь обо всем на свете, если он рядом?
Я медленно поворачиваюсь и недоверчиво смотрю на родительницу. Внезапно я чувствую желание прижаться к ее щеке и все ей рассказать. Она – моя мать. Она та, которую я знаю всю свою жизнь и которая вызывает у меня столько противоречивых чувств. Но и это еще не все. Я чувствую дрожь, когда вдруг понимаю, что мы – одна плоть, и не только в буквальном смысле. Я ее дочь, не только потому что у меня ее зеленые глаза, черные волосы и высокие скулы. Страсть одной и той же природы – вот, что нас связывает в это мгновение. И я наконец понимаю, почему она пыталась умереть в тот воскресный праздничный день. Это не имеет ничего общего со страхом остаться одной с двумя детьми на руках. Мой родитель, которого я нахожу жестоким, отталкивающим фатом, он и есть объект страсти моей матери. Здесь терпят крах все ее теории насчет душевных качеств, внешности и характера мужчины. Это нужно чувствовать кожей, и вся трагедия таких женщин, как моя родительница, заключается в том, что они даже не осознают, какая всепоглощающая страсть ими владеет.
