Анна Берсенева - Женщины да Винчи
– Драгоценный продукт на тебя перевожу, – приговаривал он. – Ты мне за это обязана сказать, что случилось.
Ноги вскоре загорелись огнем. И от них стало подниматься по всему телу тепло. Оно дошло до сердца, до горла, до глаз… Слезы, замерзшие, пока Зина сидела над родником, оттаяли от этого тепла.
– Коля… – глотая слезы, выговорила она. – Что же это? Ведь я его люблю…
И вместе со слезами хлынули слова, сбивчивые, горестные, поспешные. Зина рассказывала обо всем: о дубе у Лукоморья, о выстреле гаубицы, о том, как однажды в санитарном поезде Немировский сутки стоял у операционного стола, а она подавала ему инструменты…
Николай уже сидел не на корточках, а рядом с ней на кровати.
– Полинка сука та еще, – сказал он, когда Зина замолчала.
Зина удивленно взглянула на него. Разве об этом она говорила?
– Конечно, сука, – повторил Николай. – А то и похуже… Мутная баба, не поймешь, что она такое. Она и передо мной хвостом крутила, так, из интереса. Я, дескать, мужчина с перчинкой. Но Немировский ей больше нравился, это правда. А если такая баба захочет, любой мужик голову потеряет, это тоже правда. Мужиков всегда на подлятинку тянет. Плюнь, Зин, – заключил он. – Не твоего он поля ягода, Немировский.
При слове «ягода» Зине вспомнилась мерзлая клюква на ладони Леонида Семеновича, и она зарыдала в голос.
Она не слышала, как Николай снимает с нее пальто, кофту. И очнулась, только когда почувствовала, что лежит на кровати, а он склоняется над нею, жарко шепча:
– Не бойся меня, Зина, милая… За такую, как ты, драгоценную, все отдать не жалко. Выходи за меня, а? Я учиться опять пойду, я же на юриста учился, все вспомню, заново поступлю… Тебе меня стыдиться не придется!
Она не понимала, что это он говорит, что делает. Сначала она пыталась оттолкнуть его руки, отворачивалась от его губ… Но потом ей стало все равно. Его губы были прохладны и ласковы, его слова успокаивали… Зина вскинула руки и обняла Николая за шею.
– Вот и хорошо, – сказал он. – Не бойся. Все сделаю.
То, что он делал с нею, вызывало не страх, а разве что боль. Но не так эта боль была сильна, чтобы ее невозможно было потерпеть, и не так уж долго длилась.
Николай упал рядом с Зиной на подушку, закрыл глаза. Кровать была узкая, лежать вдвоем было тесно. Зина легла на бок.
«Вот и все, – подумала она. – Больше мне про Леонида Семеновича думать незачем. Я его предала. Я смалодушничала. И Полина ни при чем».
– Я, конечно, не подарок, – не открывая глаз, сказал Николай. – Твоя Полина все говорила: мужчина с прошлым, мужчина с прошлым… Пропади оно пропадом, такое прошлое, жить оно мне не дает. Снедает меня лагерь, понимаешь? Неприкаянность внутри, и ничего я с этим поделать не могу. Один – не могу. А с тобой… – Он открыл глаза. В них, темных и глубоких, даже сейчас не утихала тревога. – Может, попробуем, Зин, а? – Его голос прозвучал почти просительно. – Может, получится?
Он заманил ее к себе в кровать почти что обманом. Наверное, она должна была чувствовать к нему злость. Но чувствовала только жалость. Жалость поднималась в ней так же, как поднялось тепло после того, как он растер водкой ее ноги.
– Получится, Коля, – сказала Зина. – Я тебе помогу.
Он закрыл глаза, положил голову на ее плечо. Ей показалось, что он уснул. К ней же сон не шел, только слетались горестные видения. И счастливые тоже.
Но она отогнала от себя и те, и другие.
Глава 6
Дом, в котором Константин провел свое детство и юность, опустел как-то незаметно. Получили квартиру одни соседи, другие… Последней уехала тетя Нина.
– Так и не встретила я свою любовь, Зин, – вздохнула она, когда отмечали ее отъезд на новое местожительство. – Видно, не судьба. Поживу на старости лет для себя.
Константин улыбнулся. Тетя Нина была смешная в своих вечных поисках любви и вечных разочарованиях. Без нее в доме стало совсем грустно.
Им с мамой тоже должны были дать квартиру, так как дом шел под снос.
– Дожить бы здесь, – говорила мама. – Хорошо, что ты квартиру получишь, а мне лучше в родных стенах умереть.
Константин терпеть не мог, когда она заговаривала о смерти. Впрочем, она о ней почти и не заговаривала. Мама не любила говорить об очевидных вещах, как и бабушка, в этом смысле он пошел в них.
Для мамы было очевидно, например, что сын вернулся из Москвы в Киров из-за ее болезни. Она не хотела, чтобы он это делал, и сказала ему об этом. Он ее не послушался, потому что у него были свои очевидности. И что же теперь обсуждать?
Вообще-то Константин не видел в своем возвращении никакой жертвы, потому что работа на «Скорой» в Кирове отличалась от такой же московской не разительно, а кроме работы, в его жизни не было ничего захватывающего.
Он работал, мама вела хозяйство, если можно было так назвать их несложный быт. Серьезных усилий он ей совершать не позволял, потому что она ожидала операцию на сердце. Она и сама себе этого не позволяла, потому что относилась к своему здоровью ответственно, считая, что было бы эгоизмом с ее стороны, если бы она слегла, обременив таким образом сына.
Вечерами, если он был не на дежурстве, они разговаривали о каких-нибудь выставках и спектаклях, которые мама посещала гораздо чаще, чем он, пеняя ему за недостаточное внимание к культурной жизни, которая, «поверь, Костик, в Кирове очень насыщенная». Так было заведено. Если он возвращался с работы поздно, она считала необходимым его дождаться, это тоже было заведено, и, на его взгляд, правильно.
Однажды, когда Константин вернулся с работы не очень поздно, то услышал в кухне голоса и подумал, что у мамы гости.
Но она вышла ему навстречу и сказала:
– А у нас соседи появились. В Нининых комнатах будут жить.
Он удивился. Какие соседи? Дом вот-вот снесут.
Соседи, женщина и мальчик лет восьми, сидели в кухне за столом, который остался от тети Нины.
– Надя и Сева, – представила мама.
Надя почти не изменилась за три года. То же классическое лицо, только выражение стало жестче. Если раньше она была похожа на нимфу, то теперь на воинственную античную деву.
Ее красота по-прежнему ошеломляла, как выстрел, но Константин сразу же вспомнил притон, в котором увидел ее впервые, и то же чувство, что и тогда, охватило его: красота ее почему-то казалась ему оскорбительной. Зачем она дана? Кого радует? Даже ее носительницу едва ли.
Выпили за знакомство, Константин и мама водки, а Надя вина. Константин подумал, что она и сыну нальет спиртного, но она налила Севе апельсиновый сок, а вскоре отправила его спать. Уверенность чувствовалась в каждом ее поступке так же, как в выражении лица.
Когда мама тоже ушла спать, Надя спросила:
