Виктория Холт - Изумруды к свадьбе
– После этой книжечки она почти уже ничего не записывала. Я говорила ей: «Франсуаза, милая, почему ты теперь не пишешь?» И она отвечала: «Сейчас нечего писать, Нуну». А когда я сказала: «Этого не может быть!», она рассердилась и заявила, чтобы я не мешала ей молиться. Я впервые слышала от нее такие слова. И я поняла, что она стала бояться доверять бумаге свои чувства.
– Вы имеете в виду, что Франсуаза не хотела, чтобы ее муж узнал о том, что она боится его? – Она промолчала, а я продолжала: – Почему она боялась его? Вы знаете об этом, Нуну?
Она крепко сжала губы, как будто ничто на свете не могло заставить ее говорить.
Но я догадывалась, что здесь была какая-то тайна, и была уверена, что, если бы Нуну не думала, что я в какой-то мере нужна Женевьеве, она посоветовала бы мне покинуть замок. Однако понимала и то, что Нуну без колебаний пожертвовала бы мною ради Женевьевы.
Желание узнать правду стало навязчивой идеей. Но это было больше, чем просто желание узнать. Скорее безумная потребность доказать его невиновность.
Мы скакали на лошадях, когда Женевьева сказала мне по-английски, что у нее есть новости о Костяшке.
– Она, судя по всему, стала очень важной персоной, мисс. Я покажу вам ее письмо.
– Я так рада, что она благополучно устроилась.
– Да, она стала компаньонкой мадам де ла Кондер, и та ею очень довольна. Они живут в прекрасном доме, не таком, конечно, старинном, как наш, но вполне «что надо». Мадам устраивает карточные вечера, и Костяшка часто участвует в них, когда не хватает игроков. Это дает ей возможность вращаться в том обществе, к которому она по праву должна принадлежать.
– Все хорошо, что хорошо кончается.
– Вы, мадемуазель, будете рады услышать, что у мацам де ла Кондер есть племянник, очаровательный мужчина, который очень внимателен к Костяшке. Она проявляет застенчивость, когда пишет о нем. Думаю, она надеется стать вскоре мадам Племянник.
– Просто замечательно. Я часто о ней думаю. Ее так внезапно уволили, и все из-за ваших капризов.
– В письме она упоминает папу. Пишет, что очень ему благодарна за то, что он нашел для нее такое подходящее место.
– Он... нашел место?
– Конечно. Это он устроил ее к мадам де ла Кондер. Не мог же он ее просто выгнать. Как вы думаете?
– Нет, – твердо сказала я. – Он не мог ее выгнать.
Это было очень хорошее утро.
В течение следующих недель жизнь начала приходить в норму. Филлоксера была побеждена. И повсюду – на виноградниках и в городке, который зависел от их процветания, – царило праздничное настроение.
В замок пришло приглашение для всей семьи на свадьбу кого-то из дальних родственников. Граф сказал, что еще слишком слаб, чтобы ехать: он продолжал ходить с тростью. Поэтому было решено, что поехать должны Филипп с женой.
Я знала, что Клод страшно не хотелось расставаться с графом. Я как раз находилась в одном из маленьких, огороженных зеленой стеной садиков, когда они с графом проходили мимо. Мы не видели друг друга, но я слышала их голоса – особенно Клод, ибо ее голос, когда она сердилась, поднимался до пронзительных, почти визгливых нот.
– Но ведь они будут ожидать вас!
– Они поймут. Вы с Филиппом объясните им, что со мной произошло.
– Несчастный случай! Несколько ушибов! – Он что-то ответил – я не расслышала, – и она продолжала: – Лотэр... пожалуйста!
– Дорогая, я останусь здесь.
– Ты не хочешь слушать меня. Такое впечатление, будто ты...
Все-таки в Париж уехали Клод и Филипп, и я, отбросив сомнения и страхи, наслаждалась отсутствием мадам де ла Таль.
Дни выдались солнечными. Лоза была в пике своего роста. Никогда в жизни я не чувствовала себя такой счастливой, хотя знала, что мое счастье почти столь же капризно, как апрельский день. В любой момент я могла натолкнуться на какое-нибудь малоприятное открытие, в любой момент меня могли попросить уехать из замка. В любую минуту на небе могли появиться темные тучи, которые полностью закрыли бы солнце. Поэтому я купалась в его лучах, пока оно еще светило и согревало.
Как только Филипп и Клод уехали, визиты графа в галерею участились. Иногда мне казалось, что он старается от чего-то избавиться, освободиться. Бывали моменты, когда за его дразнящими улыбками я улавливала проблески совершенно иного человека. Порой мне даже чудилось, что наши беседы доставляют ему такое же удовольствие, как и мне.
Когда он уходил, я возвращалась к реальности и начинала смеяться над собой, задавая себе вопрос: «И долго ты будешь грезить наяву?»
Всему происходящему было одно простое объяснение: в замке больше не осталось никого, кем бы он мог забавляться, поэтому он развлекался тем, что восторгался моей одержимостью в работе. И не следовало об этом забывать.
Однако граф действительно интересовался живописью и неплохо в ней разбирался. Я вспомнила запись в дневнике Франсуазы. Она считала, что должна была научиться чему-нибудь из того, что его интересовало. Бедная запуганная маленькая Франсуаза! Почему она так боялась?
Бывали моменты, когда он был слишком циничен. Могу себе представить, как пугалась мягкая и добросердечная Франсуаза. В этом был даже какой-то элемент садизма: словно он получал удовольствие, насмехаясь над другими людьми и повергая их в состояние психологического дискомфорта. Но что касается меня, то все эти его эскапады я расценивала как своего рода броню, которая в силу какой-то существовавшей в его жизни тайны скрывала истинную натуру графа.
Как я была самонадеянна! Неужели действительно верила в то, что раз мне дано возвращать к жизни полотна во всем их блеске, то я смогу изменить и человека?
Но мною овладело неистовое желание увидеть, что же скрывается под порой сардонической улыбкой графа, избавить его от горького разочарования, которое так часто кривило уголки его рта. Но прежде чем попытаться это сделать, я сначала должна узнать, изучить свой предмет.
Какие чувства испытывал он к женщине, на которой женился? Ведь он разбил ее жизнь. А она, разбила ли она его жизнь? Но как это узнать, если прошлое окутано мраком?
Дни, когда я не видела его, были пустыми, а встречи, которые казались мимолетными, наполняли меня счастьем, какого я еще не испытывала в своей жизни.
Мы говорили о картинах, об истории этих мест и о днях славы замка во времена царствования Людовиков XIV и XV.
– А потом все изменилось. И никогда уже не будет таким, как прежде, мадемуазель Лоусон. И некто много лет назад предвидел это. «После меня хоть потоп», – сказал Людовик XV. И потоп был, когда его преемник взошел на гильотину, прихватив с собой немало таких аристократов, как мы. Среди них был мой собственный прапрадедушка. Нам посчастливилось сохранить владения. Будь они расположены ближе к Парижу, мы бы их потеряли. Но вы читали о чуде святой Женевьевы и о том, как она спасла нас от несчастья... Хотя, возможно, считаете, что мы недостойны спасения.
