Ирина Степановская - Боковая ветвь
«А тут что такое? — удивился Серов и вдохнул полной грудью воздух. — Аромат как в лесу!» Сквозь листву осин, берез, огромных лип и мелкого кустарника он заметил запоздало цветущие кисти черемухи. С одной из аллей вывернул одинокий мужчина с бородкой, в распахнутой куртке, с каким-то безумным, очень возбужденным лицом, с сияющими глазами.
— Красота-то какая, да? — восторженно обратился он к Серову, поравнявшись с ним.
— Сам-то я не местный, — улыбнувшись, сказал ему Серов на манер членов организованной группировки нищенствующих попрошаек в метро. — Не подскажете, где это я нахожусь?
— Да это же Каменный остров! Знаменитое место! — расплылся в улыбке прохожий и с готовностью, свойственной коренным петербуржцам, начал рассказывать Серову и про историю островных набережных, и про старинный дом, что увидел Серов по другую строну проспекта. — Это дворец маленького императора Павла, который построила для него его великая мать, Екатерина Вторая! — восторженно размахивал руками мужчина, стараясь попадать в ногу с Серовым. Но Вячеслав Сергеевич уже не мог внимательно слушать его.
«Так вот он какой, Каменный остров», — думал он, вспоминая Наташины рассказы о том, как в детстве она гуляла здесь со своим папочкой. Яркая зелень растений сразу потухла в его глазах, ароматы цветов куда-то улетучились, и Славик почувствовал, как с обеих рек, окружающих остров, несет тиной и холодом.
Он был выше того, чтобы ревновать Наташу. Да и не к кому ему, по сути, было ее ревновать, кроме отца. Славик быстро понял, что именно отец в Наташином представлении олицетворяет собой всех мужчин на земле. Именно с ним она бывала по-настоящему, по-детски весела. И хотя сама Наташа всегда подчеркивала огромную роль Славика в ее жизни, он, как никто другой, знал реальную роль ее отца. Причем он знал, что этот пожилой уже, подтянутый мужчина на самом деле приходится отчимом его жене. Для него это не имело значения. Он видел: Наташу и этого мужчину соединяет не любовная связь, а нечто еще более глубокое, прочное.
Славик думал, что он выше ревности, но на самом деле, сам не понимая того, что ревнует, кроме ее отца, он ненавидел ее поездки, ее институтских знакомых, ее успехи в работе, прекрасно осознавая, что он сам сделал все, чтобы она добилась этих успехов и что без всего этого Наташа не может жить… Он ненавидел даже деньги, которые она зарабатывала, ведь они давали ей независимость. Он, пожалуй, не ревновал только к Кате. Потому что чувствовал: Катя занимает совершенно отдельную нишу в Наташиной жизни и, как это ни казалось странным, не имеет в ней главного места. Он понимал, как это бывает. К некоторым людям можно чувствовать генетическую, животную привязанность, а к некоторым — нет. Он вот сам знал, что любил свою мать, был благодарен ей за жизнь, что она ему дала. Но в то же время редко бывал у нее, раздражался от ее разговоров. У него возникало даже какое-то странное недоумение, когда он прикасался губами к ее высохшему лицу. Ему тогда казалось, что по какой-то нелепой случайности что-то перепутали в роддоме и его мать на самом деле ему вовсе не кровная мать.
А Наташа молниеносно продвигалась вперед. Она получила необходимое ускорение и, как огромная, яркая, фантастическая комета, неслась по научному небосклону.
— Нет времени! — часто слышал он от нее, когда хотел пригласить в ресторан или на какую-нибудь вечеринку к знакомым. И тогда он замыкался в своей комнате, или шел на дежурство, или ехал с Катей гулять. Иногда Наташа не могла выдержать темпа. Тогда она заболевала. У нее поднималась температура, раскалывалась голова. Он давно уже понял, что причиной ее недомоганий была вовсе не инфекция, а какой-то диссонанс всех органов чувств. Он хотел бы тогда посидеть рядом с ней, почитать вслух газету, рассказать анекдот или вывести на прогулку кормить белок в парке. Они ведь, кстати, и прижились в их районе из-за парка. Квартиру сменили на большую, а район оставили. Но ему надо было идти на работу, оперировать больных, давать частные консультации, ехать куда-то по другим делам, и тогда в их доме появлялся ее отец. С ним она всегда находила время для разговоров. Однажды Серов вошел в комнату, когда они с отцом о чем-то весело говорили. Он хотел поддержать их веселье и стал рассказывать что-то свое. Через минуту Наташа затихла. (На самом деле затихла она оттого, что не могла забыть случайно найденные ею чьи-то шпильки на зеркале в прихожей.) Отец держал ее за руку, а она смотрела на него такими жалобными и любящими глазами, что можно, было подумать, что Серов взял ее в вечное рабство. Он тогда вышел и громко хлопнул дверью. И еле дождался, когда она уедет в очередную командировку. Самое подходящее выражение для его последующих действий — «ушел в загул». Вывел его из этого состояния институтский товарищ Валерка.
— Ох, если Наташка узнает… — только и повторял он, пока вез его домой после этой безумной оргии.
— Все вы заботитесь о Наташке… Все вы, сволочи, в нее влюблены! — хрипел по дороге Серов, пьяно мотая головой. — Начиная с тебя и кончая толстой жабой — проректором по науке…
Что касается самой Наташи, то во время болезни, когда столбик термометра забирался особенно высоко, ей чудилась ее детская комната в старом доме и бесконечные разговоры с тем, кто сидел в темном углу и был плохо виден, лишь таинственно, снисходительно улыбался. Снисхождение было противно. Оно ущемляло ее гордость. Его надо было преодолеть. Тогда начинался кошмар. Комната вращалась по кругу быстрей и быстрей. Ее мучило до тошноты, что она никак не могла понять, кто именно там сидит. Под утро кошмар прекращался, но просыпалась она совершенно разбитой. Когда она открывала глаза, в кресле рядом с ней почти всегда был отец. Серов говорил ей, что она страшно кричала во сне, звала отца. Он его привозил. Отец держал ее за руку, она успокаивалась и засыпала.
Она хотела бы думать, что отец ей не чудился в том углу никогда.
А Славик хорошо помнил, как изменил жене в первый раз. Это и случилось-то из-за ее отца. Наташа в тот день защитила докторскую. Сколько он бегал, хлопотал, устраивая банкет! Как добивался места в престижной «Праге»! Как радовался за нее, сколько, наконец, истратил денег!
И вот перед началом веселья явился папочка! Он был красив, ничего не скажешь! Высок и худ, пустяки, что почти шестидесяти лет, в черной с золотом форме, с широкими крепкими ладонями, привыкшими к любому труду. Теща с ним не пришла. Осталась сидеть с простудившейся Катей. Наташа подводила отца к гостям, знакомила, представляла… А он, Серов, должен был бегать возле нее как шавка. Встречать, провожать, суетиться, подавать пальто… Такую роль он тогда выполнял в первый раз. Даже в первом своем браке он никогда не делал ничего подобного.
