Анна Берсенева - Лучшие годы Риты
– Ну да! – удивилась Рита. – Я-то тут при чем?
– При том, что я на тебя тогда, в ресторане, глянул и ужаснулся.
– Вот спасибо!
– Да-да. – Он улыбнулся. – Такая ты была… Огневушка. И платье еще со стрекозой, туфли какие-то босые… Я себя твоими глазами увидел. Если можно было предполагать, что ты меня вообще видишь. Убогий тип с потухшими глазами. Скажешь, не так?
– Ну… – пробормотала Рита.
– Именно так. И Маша тебе, между прочим, должна быть благодарна.
– Которая Маша? – уточнила Рита.
Митя засмеялся.
– Да, Гумилев произвел большое впечатление на нас обоих, – сказал он. – Ну, обе мои дочери Маши должны быть тебе благодарны. Но я большую имею в виду. Если бы я себя твоими глазами не увидел, так бы и не понял, почему она на меня злится. Как же, такое счастье ей привалило – угрюмый, обтерханный папаша раз в неделю навещает! Прямо даже странно, что ж она такому на шею-то не бросается.
– С нее глаз нельзя спускать, с твоей Маши, – сказала Рита. – С маленькой меньше забот, чем с ней. И встряхивать хорошенько раза два в день, не реже. Больно высокого она о себе мнения.
– Она в самом деле умная, – возразил Митя. – И красивая.
Рите показалось, он даже обиделся слегка.
– Умных много, – отрезала она. – Красивых еще больше. И что ей теперь? В истерике биться – почему весь белый свет от ее ума-красоты в обморок не падает? Дождешься, так и будет делать. Уже делает, собственно. Если ее сейчас не окоротить, сама потом слезами умоется.
«Или чего похуже наделает», – подумала Рита.
Но Мите этого говорить не стала. Иначе пришлось бы и про открытое окно рассказать, а не хотелось сейчас.
– Не знаю, можно ли ее окорачивать, – вздохнул он. – Я точно не могу. Просто не вправе.
– Очень даже ты вправе, – хмыкнула Рита. – Даже обязан. А то девчонка уже прикидывает, на что твои деньги потратить. Нормально это, по-твоему?
– Это ее деньги, – сказал Митя. – Хорошо хоть, что-то перевести тогда успел. В восемнадцать лет получит.
С этим Рита спорить, конечно, не стала. А с тем, что можно и что нельзя говорить строптивой его Маше, поспорила бы, и еще как. Но тут смешны ей стали все споры…
Вечно она размахивала руками, если старалась что-нибудь кому-нибудь доказать, и теперь тоже, а потому выпустила Митины руки из своих, сама не заметила как. И почувствовала вдруг, что ложатся они ей на плечи, его руки. Митя уже сидел на кровати. Его глаза были совсем близко. И щека, которой коротко коснулся он Ритиной щеки. И губы.
– Мы попробуем, может? – чуть слышно проговорил он. – Попробуем, Рита, а? Какая разница, двадцать лет или пять минут?
Он сказал неясно, не сказал даже, а лишь обозначил то, что чувствовал сейчас. Но она поняла. Как она могла не понять его, если и для нее вот эта минута, когда он держит ее за плечи, длиннее всех лет, когда его не было в ее жизни?
– Не пять минут, а десять, – губами касаясь Ми-тиных губ, сказала Рита. – Или сто. Сколько получится.
И они стали целоваться снова, так же, как полчаса назад, когда только вошли с улицы, засыпанные снегом и дрожащие не от холода, а от нетерпения. Снег тот давно растаял, растекся лужицами по золотистому деревянному полу, а нетерпение не утолилось, и тяга друг к другу не утолилась тоже.
Не хватило им ни пяти минут, ни десяти. Правда, они и не считали, сколько все это длилось.
– Огонь погас, – сказал Митя.
Рита открыла глаза. Голова у нее кружилась, во всем теле, в разных его точках, звенели, затихая, легкие звоночки. Они с Митей лежали на кровати обнявшись.
– В тебе? – спросила Рита.
– Во мне – нет. Все-таки я давно тебя не видел, сильно по тебе изголодался. Но в печке – погас. Подожди.
Он встал с кровати, подошел к печке. В комнате было темно, и Рита видела только его силуэт.
– Ты как на греческой вазе, – сказала она. – Я бы тебя нарисовала. Да не сумею уже. Забыла, как рисуют.
– Вспомнишь, – сказал Митя из темноты. – И сумеешь.
Он открыл дверцу, положил в печь полено. Огонь вспыхнул, осветил его пальцы.
– Думаешь, легко тебя нарисовать? – сказала Рита. – Ты на свои руки давно смотрел?
– Вообще не смотрел. – Она почувствовала, что Митя улыбнулся. – Зачем бы?
Рита тоже встала с кровати, прошлепала по по-лу, присела рядом с ним у открытой печной дверцы. Она смотрела на Митины пальцы. В них, широких и длинных, была сила и тайна. Как это нарисуешь? Она вздохнула и, с трудом отведя взгляд от его рук, огляделась.
Сполохи освещали бревенчатые стены, темные балки потолка, заиндевевшее окно, Митино склоненное лицо. Бревна, из которых сложен был дом, были просты и прекрасны, но ничего прекраснее Митиного лица, освещенного огненными отсветами, Рита в своей жизни не видела.
Он заметил ее взгляд, нахмурился.
– Безбытный я стал. Удивляться-то и нечему. Когда каждый день тебе все равно, как живешь, да просто выглядишь как… Я попробую выбраться, Рит. – Его голос прозвучал почти жалобно, но тут же исчезли эти нотки. – Не знаю, как будет, – помолчав, добавил он.
– Думаешь, я знаю? – вздохнула Рита. – Сейчас, по-моему, никто ничего о будущем не знает.
– Я ничего глобального не имел в виду. – Митя улыбнулся. – Мне б себя сейчас за волосы вытащить.
– Из чего?
– Из норы. Из глубокой мрачной норы.
– Это ты зря, – возразила Рита. – На нору здесь не похоже. Красиво у тебя. Аутентично.
– Аутентичности хватает, это точно, – хмыкнул он. – Но я не про интерьер. Не в стенах мрак – во мне. Если б не ты, не Маши и не злость на себя…
– Взрывной набор! – засмеялась Рита.
– Вот и пусть взорвется.
– Не знаю, что взорвется, а я не взорвусь, Мить, – сказала она. И, зажмурившись, добавила: – Я тебя так люблю, что скорее растворюсь. В слезах.
Слезы в самом деле выступили у нее из-под ресниц, потекли по щекам. И не каплями, а сразу ручьями.
– Ты что, Рит?
Она услышала, что Митя испугался. Но не могла открыть глаза, не могла произнести ни слова. Застыла она от счастья. Вот как это бывает, значит.
Рита почувствовала, что он целует ее поочередно в оба заплаканных глаза. Она открыла глаза. Пелена слез мешала ей видеть его глаза, а они были совсем близко. Рита поскорее вытерла свои дурацкие слезы. Сияли Митины глаза перед нею.
– Ты не думай, – сказал он, – я на тебя свои трудности перекладывать не собираюсь.
– Ох, Мить! – Рита засмеялась. Слезы брызнули последний раз и иссякли. – Да это последнее, чего я боюсь, трудности. Хоть твои, хоть какие. Ты меня всю взбудоражил, не знаю даже как. Прямо в тот вечер, на диване том дурацком, что-то ты со мной сделал, только теперь понимаю. Уныние вышиб. И Машу мне родил.
– Ну, Машу ты сама родила.
– Не совсем, – покачала головой Рита. – Это, скажу тебе, была какая-то малообъяснимая мистика. У меня и в мыслях не было рожать. Но вдруг что-то… Видно, ты мне о себе непонятным образом напомнил, я и родила.
