Галина Яхонтова - Сны Анастасии
Но вместе с этой мыслью, помимо воли, перед ее внутренним взором возникло лицо Ростислава (может, опять Мазох виноват?).
Сама не зная зачем, Настасья Филипповна достала старые бумаги, начала перебирать, „как остывшую золу“, письма и дневники и занималась неблагодарным делом — эксгумацией давно почивших страстей и страданий… Записки, торопливо начертанные на обратной стороне черновиков, ничего не значащие мелочи вроде железнодорожных билетов, слегка пожелтевшая фотография с надписью: „На солнце не могу смотреть, поэтому на всех „солнечных фотографиях“ выхожу похожим на японца“. Со снимка на нее смотрел высокий, широкоплечий, голубоглазый и светловолосый „японец“ — ее японец. А легкий прищур, как отсвет восходящего солнца, придавал мужественному лицу особенное очарование средневекового самурая.
Тут же лежал листок с эпиграммой:
Перед зеркалом впадает в забытье
И победно изгибает брови,
Презирает не влюбившихся в нее,
А влюбившимся немало портит крови.
Может фору дать она любой молве.
Мужикам ее слова выходят боком.
У нее, бесспорно, ветер в голове,
Но такой, что с ног сбивает ненароком.
Ветер давних дней, ветер ушедшей, кажется, юности снова охватил Настю, унося в забытые дали.
Тогда еще была жива мама, и летом они с Настей ездили в Юрмалу. По утрам Настя бродила одна по берегу. Шла всегда медленно почти по самой границе суши и моря.
Поверхность моря ослепительно сверкала, солнце каплями растекалось по волнам. Прохладный бриз сглаживал пустынный пляж, наметая из мягких песчинок холмики, расписывая песок замысловатыми узорами. Стоял август, и чувствовалось, как холодное дыхание толщи вод, соприкасаясь с нагретым воздухом, превращалось над водой в марево. В этом неуловимом дрожании валуны казались неправдоподобно легкими, словно без всякого труда могли сняться с места и отправиться куда только их каменной душе будет угодно.
Он появился неожиданно: шум волн заглушал звуки шагов. Его тень упала ей под ноги, и она сначала подумала, что это на самом деле парит тень валуна.
„Сколько ему тогда было? Двадцать четыре года. Значит, теперь ему двадцать девять“, — подсчитала Настя. Ей, выпускнице школы, провалившейся в МГУ, было тогда семнадцать.
А потом мама-учительница уехала в Москву, потому что начинался учебный год, а дочь оставила еще на недельку под присмотром своей приятельницы на ее даче. „Присмотр“ маминой приятельницы оказался крайне необременительным…
Прошло пять лет… Почему же все так ясно встает перед глазами? Невозможно забыть, нельзя, даже если очень хочешь…
В тот — первый — раз он силой хотел заставить ее быть нежной. Он целовал ее, и она ощущала его тепло, его ласку, но боялась ответить взаимностью, вспоминая, как когда-то… Да, она понимала тогда, что никого до него не любила, но то давнее страшное несчастье останавливало и сдерживало ее. Ей казалось, если уступить ему, то он, конечно, все поймет и уйдет навсегда.
Настя сопротивлялась так отчаянно, что Ростиславу приходилось уклоняться, и, как ни странно, от этого ее охватывало еще большее желание расцарапать ему лицо. Но она не смела.
Он схватил ее запястья левой рукой. Сопротивляться в таком положении она не могла. Он прижал ее к шкафу и правой рукой стал лихорадочно расстегивать кофточку, но никак не мог справиться с пуговицами, его пальцы дрожали. Она чувствовала поцелуи на губах, шее, он расстегивал дурацкий лифчик, прикасался к груди, и Настя вдруг стала тихой и покорной, перестала бояться, потому что поняла, что на свете никого и ничего больше не существует, что нет больше прошлого. Она ощутила такой покой, что стало даже страшно.
— Пусти, мне неудобно, — прошептала она.
Он выпустил ее руки, и она обняла его за шею, и их тела прижались друг к другу, так что она чувствовала его живот, бедра. Он освободил из блузки ее плечи. Она вытащила сначала левую, потом правую руку, и одежда упала на пол. Она стояла перед ним, обнаженная по пояс, а он почему-то все время отводил глаза в сторону. Наверное, он стеснялся ее наготы.
Но потом они оба зажмурились и стали раздевать друг друга. В комнате повсюду валялись вещи.
Где-то на горизонте сгущалось горячее, темное облако. Оно стремительно приближалось к ним.
— Вот мы и вместе, — прошептал Ростислав.
— Да, вот мы и вместе, — ответила Настя.
Облако было уже совсем близко.
Ноги их незаметно переплелись, и руки незаметно переплелись, и уже непонятно было, что кому принадлежит. Горячее, удушливое, темное облако пульсировало в такт ударам крови в висках.
Сейчас это должно было произойти.
Настя ждала этого мгновения и все же боялась его, боялась и все ждала.
— Подожди, милый! Подожди, не торопись, — едва слышно прошептала она.
И замолчала.
Они тесно прижались друг к другу. Тела их слились в одно. Ростислав судорожно дышал, и она заметила на его лбу мелкие, горячие капли пота.
С миром что-то вдруг случилось. Какой-то миг он принадлежал только им двоим. Только им. Яркая вспышка молнии. Облако раскололось. И осветило все вокруг ослепительным светом.
Они погрузились в небытие. Все вокруг исчезло, а может быть, расступилось, давая дорогу.
Они утонули в этой темной, опаляющей огнем тьме. А когда вынырнули, были уже другими, хотя внешне как будто ничего не изменилось.
— Милый, — позвала Настя одними губами.
— Да, — ответил он и погладил ее по плечу.
— Жалко…
— Чего жалко? — встревожился Ростислав.
— Что ты у меня не первый.
— Какое это имеет значение?
Настя заплакала горько, безутешно, и он долго не мог ее успокоить…
Насте пригрезился берег моря, розоватые в закатных лучах чайки, тихий ритмичный прибой… Они идут с Ростиславом по дивному нескончаемому берегу… И снова подступила неотвязная мысль: „Он здесь, в нескольких километрах от моей квартиры. Он в Москве“.
Сколько же они не виделись? Если считать последнюю, почти случайную встречу, когда они столкнулись в коридоре одного издательства, то три года. Тогда он говорил, что собирается покинуть Ригу, в которой стал „скованно“ себя чувствовать, что сдал в печать вторую книгу стихов, а первая не так давно вышла, но, к сожалению, у него с собой ни единого экземпляра, чтобы подарить.
Встреча так и оборвалась: в полутемном издательском аппендиксе. Он куда-то очень спешил и явно был смущен. Настя успела заметить тогда, что у него изменились повадки: он стал каким-то слишком взрослым и стеснительным, почти несравнимым с тем, на давнем берегу.
