Галина Щербакова - Спартанки... блин...
– Надо все выкинуть, а руки не доходят, – бормотала Марина, зло, комком пихая в сумку подобранное.
– Кажется, все, – сказала она. – Извините меня ради Бога.
– Господи, за что? Не хотите помыть руки?
– Да нет! Спасибо! Домой еду.
– Вот еще, – сказала Элизабет, нагибаясь и вытаскивая из-под половичка торчащий календарик.
– Выбросьте его, – ответила Марина. – Это старый, а сумку я держу уже за замок. Такой зараза! Можете добавить: чтоб в следующий раз я к вам пришла с новой головой, в новой юбке и с новой сумкой.
Элизабет смотрит на календарик у порога собственной квартиры. Этот номер сломал ей хребет так, что никакому корсету было не справиться. Но тогда на счастье – скажешь же такое! – разошлась с мужем дочь. Ее беда оказалась больше собственной. На слезах дочери сросся хребет.
Откуда у этой его телефон? На том самом годе. Если бы еще можно было определить месяц. Тот был февралем.
В ее квартире по-домашнему поселились какие-то его вещи. Думалось о серьезном и окончательном.
Раз – и канул. Но разве можно себе представить, чтобы он клюнул на эту бабу с зашитым руками швом на стародавней юбке? Дурь! Дурь! Дурь!
Все началось с ее пятидесятилетия. Она так тщательно хотела его скрыть, но куда денешься от тех, кто знал тебя с младых ногтей? В общем все получилось хорошо. Она скопила деньжат на платье с французских лекал, взбила волосы, чтоб положить на них пусть скромненькую, из чешских стразов, диадемку в компании с настоящим бриллиантом на пальце и ниточкой бабушкиного с желтизной жемчуга. Она выглядела даже на тридцать восемь.
В том же ресторане на совсем другом банкете был и Аркадий. Пригласил на танго. Оно у нее получалось лучше всего. На вальс не пошла бы из-за непрочности укрепления диадемы. Но эта дура (она тогда ее благословила – дура!) все-таки свалилась, когда он в повороте слегка пригнул ее к колену, чтобы потом прижать теснее. Диадема не выдержала наклона. Свалилась. И то слава Богу, что не затоптали. Она этого не заметила, но какой-то военный, плотоядно глядя в разрез платья, протянул ей ее.
«Ах, ах!» – «Это я был в танце неловок». – «Что вы, что вы…» – Он поцеловал ей руку и провел на место.
– Ну, мать, ты даешь! – с откровенной завистью сказала дочь.
– Как мне вас найти? – спросил танцор, чуть приостановив ее на выходе.
Она дала ему визитку. Классную, между прочим. Уже с этим именем – Элизабет, психотерапевт. Ждала звонка до нервности нетерпеливо. Его не было. Когда раздался, то, в общем, уже и не надо было. Жизнь текла уж очень быстро. И почему-то зло. В душе, как на хорошем хворосте, воспылала тогда былая ненависть ко второму мужу. Такая сволочь! Мыкались, мыкались на одну ее зарплату, а тут фарт! Старый приятель оказался крупным дельцом. Слово за слово, ну, как не порадеть родному человечку? Через три месяца шикарный костюм и прикрепленная машина, через полгода – уже своя, зарубежные командировки, далее везде… И эта фраза: «Нефть требует хороших переговоров!»
Девочка-секретарша осьмнадцати лет. «Понятия не имею, как с ней разговаривать. Я и слов-то таких не знаю». – «По-отечески, дорогой, по-отечески. А может, даже по-дедушкински. Внуку-то уже десять». Зря она это сказала. Машка не была его дочерью ни в биологическом, ни в каком другом смысле. Она дружила с родным отцом, часто у него бывала. Тот обожал внука Ваську, Васька обожал деда. У бабушки они бывали в гостях, но бабушкиного мужа называли официально Вадимом Петровичем.
Потом, примерно через год, эта фраза в ночи:
– Прости, но это выше меня.
– Да что ты говоришь? Это ниже тебя, посмотри внимательней.
Так по-честному, открыто у него начался крутой роман с секретаршей. Через месяц будет «свой ребенок» («свой» – это было подчеркнуто). Теперь он крупное чмо в Думе. Через раз показывают по телику.
Когда случилась эта бензозаправка на месте поликлиники, она позвонила ему.
– Вы, нефтяные задницы, хоть иногда думаете тем, что повыше? Или у вас у всех выше то, ниже?
Он положил трубку. И это ускорило строительство бензозаправки. И все. И с концами.
Через второй брак первый смотрелся идиллически. Даже неловкий секс казался ей теперь трогательным и нежным. А уж как они склонялись над колыбелью Машки, как замирали от каждого ее пузыря, как умилялись младенческим глупостям. Образцовая советская молодая семья, учитель и врач. Их даже вместе выбрали на какую-то важную конференцию – ну да, шестидесятилетие революции.
Разошлись они тоже почти по идее. Какой-то идиот предложил молодому отцу и мужу перспективную школу и должность директора где-то на БАМе. Элизабет, ну, тогда просто Лиза, москвичка в надцатом поколении, аж взвизгнула от одной гипотетической возможности обсуждать эту тему. Муж, провинциал из заплеванного впоследствии в анекдотах Урюпинска, как раз видел в поездке перспективу.
– Кто мне здесь даст целую школу? Я тут вечно буду в мальчиках.
Слово, два, поезжай к чертовой матери… Поначалу они переписывались. Письма его просто сочились тоской по Машке. Это оставляло надежду. Хотя… Тогда она вовсю стала вкушать радость свободной от мужа жены. Конечно, он не вернулся ни через год, ни через два. О его школе что-то там писали – хорошее, естественно.
Разводились письменно. Сейчас муж объелся груш профессор педагогики, преподает где только можно. У него двое детей. Жена – полная рюха, как говорит Машка. Нос пятачком и коротенькие ручки. Это не мешает дочери бегать к ним часто. Все лучшее на Машке – от отца. Хотя они не виделись, ни много ни мало, пятнадцать лет.
А с отчимом у Машки так и не заладилось, хотя выросла с ним. Вот почему Элизабет и не восприняла всерьез явление молоденькой секретарши у второго мужа. Во-первых, это пошлость – роман с секретаршей. Это даже сверхпошлость – поиски упоительной жизни низа с полудевочкой. Она видела, как раздражало мужа Машкино бурное взросление, плохо выстиранные трусики на батарее, прожорливость человеческого волчонка, чмокающего, чавкающего и одновременно перелистывающего страницы книги сальными пальцами. Книги оставлялись на столе, в уборной, они свешивались на бортике ванной со смятой серединой, в общем, всюду, где читались. Если разобраться, было от чего бежать.
Но ведь он бежал не тогда, когда все это было и бесило его до дурных криков. Он бежал, когда Машка жила уже отдельно, приходила редко, если не сказать до обидного редко. А она взяла в голову, что отвращение его к Машке-подростку закодировало его навсегда от романов с малолетками. В общем, скверней не бывает.
Вот к какой женщине подоспел тот самый танец в ресторане, а потом – не сразу – и телефонный звонок. Сошлись по-быстрому, а чего им ждать, немолодым и одиноким? Он сказал, что живет с матерью, устал от нее безумно, но оставить не может. «Извини, я хороший сын». Сейчас, крутя в руках календарик, она думает, почему он не предложил съехаться вместе, и пусть бы в отдельной комнате доживала себе старуха, в сущности, вещь самая естественная и человеческая. Но не сказала, а Аркадий никогда ни словом, ни намеком не предлагал этого. Он часто ездил в Польшу, он был, как это говорят, славист. Про Польшу он все знал назубок. Но вот живущие в ее дом вещи – свитер по имени «зимородок», осенний плащ, удобные стоптанные мокасины – все как-то укрепляло надежду, что будет хорошо, то есть лучше. Дело в том, что такая разделенная жизнь, в сущности, ей нравилась. Не было проблем с приемом клиентов на дому, не засасывала кухня.
