Тимур Кибиров - Лада, или Радость
— Я те дам Ритусик, черт пьяный!
— Госпожа Сапрыкина-а-а!
— Да что ж ты пристал-то, ну что ж тебе надо, гад ты такой?!
— Скажи “Аврора-а-а”!
— Чего?!
— “Аврора”!
Изумленная Сапрыкина на пару секунд немеет.
— Рио-Рита, ну скажи, пожалуйста, “Аврора”.
— Да на кой… ну, Аврора.
— Снимай трусы без разговора!!! — радостно выпаливает Жорик и уносится прочь, визжа от восторга.
Сапрыкина давно уже была женщина (язык все-таки не поворачивается назвать ее старухой) одинокая. Разведенкой ее тоже называть не хочется — коннотации у этого слова больно непристойные и обидные, а Маргарита Сергеевна ни в чем таком замечена не была, она и мужика-то своего прогнала не столько за то, что пил и бездельничал на ее трудовые и нетрудовые доходы, сколько по подозрению в супружеской измене. Старшую, непокорную дочь она тоже разогнала и уже много лет не общается с ней, а вот младший, почтительный сынок, рыбачащий где-то в Приморском крае, — истинное материнское утешение: и денег шлет, и подарки дорогие делает, и приезжает — с Дальнего-то Востока! — чуть не каждый год! Жена только у него, конечно, дура и урод, глаза б не видели! ну так ей вполне хватило одного отпуска у свекрови. Больше она сюда ни ногой!
Ну вот, как я, кажется, уже говорил, с осени до поздней весны в Колдунах оставалось только эти три жителя — Егоровна, Тюремщица и, последние две зимы, Жора. Да и летом из коренных-то деревенских много ли приезжало? Раз-два да обчелся. Ну Тупицины, ну Быки, ну Харчевниковы… Ну Аркадий Петрович — хоть и не наш родом, но уж так давно живет... А кто еще? Всё. Ну да, всё. Кто помер, кто переехал в город или еще куда, кто продал родную избу городским дачникам, в общем, не деревня, а коттеджный какой-то поселок. Не элитный, конечно.
Да вот еще, совсем забыл, воду из колодца использовали только для полива и стирки, на вкус она давно стала какой-то противной, да и санэпидемстанция еще в 87-м предупредила — плохая вода. За чистой и вкусной водой надо было идти в лесной родник — довольно далеко, с ведрами-то умаешься. Приходилось Егоровне нанимать бесстыжего Жору — то за бутылочку, то за считаные пенсионные рублики. А куда денешься? У него же, нахала, что ни попросишь, один ответ — “Литр! Литр и ни грамма меньше! Клянусь честью, мадмазель!”. Где только набрался обезьянства этого, шалапут.
Литр не литр, а грамм сто пятьдесят (“сто пе€здесят”, как говорил Жора) вынь да положь! Слава Богу, Егоровне двухведерного пластмассового бидона хватало надолго, ну а колодезную воду она пока еще и сама могла наносить, потихонечку, по полведра.
4. Предательство
Я все имел, лишился вдруг всего;
Лишь начал сон… исчезло сновиденье!
Было бы бессовестно и жестоко обвинять в этом вероломном предательстве Лизу — уж она-то, будь хоть немного ее воля, ни за что не бросила бы свою ненаглядную Ладушку. Но что же могла поделать маленькая и зашуганная девочка — только плакать. (Я, правда, сейчас с невольным содроганием представил в этой ситуации и в этом возрасте свою Сашку и понял, что мало бы тогда никому не показалась, и каково бы ни было излюбленное ею животное, оно бы с неизбежностью воцарилось в коньковской однокомнатной квартире.)
Да и Зоя Геннадиевна хотя и является, конечно же, безмозглой и бессердечной тварью и настоящей, в отличие от Лады, сучкой, но в предательстве как раз совершенно неповинна — она ведь никогда и не обещала взять беспородную и надоедливую дворняжку на свою элитную городскую жилплощадь с евроремонтом и мебелью в стиле Луи Четырнадцатого, на свои блистающие паркеты, на которых и сиволапый-то муж, объевшийся груш, и неказистая дочка всегда казались неуместными и ежесекундно раздражали своей вопиющей нестильностью и непрезентабельностью.
Так что трусом и предателем у нас оказывается не кто иной, как капитан милиции — здоровеннейший мужичина, кандидат, между прочим, в мастера спорта по самбо.
Ах, капитан, мой капитан, что же ты так, как последний салабон, позорно дрейфишь? Ну, взгляни же, взгляни на сморщенную в беззвучном плаче мордочку капитанской дочки, ну взгляни же на ничего не понимающую, но встревоженную Ладку, склоняющую недоуменную голову то на один бок, то на другой!
Ну же, ваши действия, гражданин начальник?!
Ну что б тебе, услышав визгливое: “Только через мой труп!!”, не процедить сквозь зубы: “Ну что ж, через труп, так через труп!” и не выхватить вороненое табельное оружие, и не открыть огонь на поражение? Ну хотя бы сделать предупредительный выстрел в воздух? Что б тебе не гаркнуть в сердцах свою любимую фразу из сериала “Охота на оборотня”, которой ты привык леденить кровь в жилах жалких правонарушителей и вверенного тебе личного состава: “Лимиты терпения исчерпаны!”? Ужели еще не исчерпала лимиты эта крашеная падла?!
Эх, Леха, Леха!
Говнюк ты, а не капитан!
Но каким бы малодушным дерьмом ни был папа Лизы, все-таки просто так бросить несчастного песика на глазах зареванной дочери даже он, конечно, был не способен. Оставался единственный выход — всучить злосчастную Ладу соседке, которой, как вы понимаете, и была Александра Егоровна. Просить о чем-нибудь таком Сапрыкину было бы сущим безумием, тем более что Зойка недавно из-за какой-то ерунды схлестнулась с Маргаритой Сергевной, и дело дошло до матюков и чуть ли не до рукоприкладства, да и про себя Леха узнал много неожиданного и обидного, пока оттаскивал багровую супругу под насмешливые крики Тюремщицы…
— Здравствуй, баб Шура.
— Да уж видались сегодня.
— Баб Шур…
— Чего, Леш?
— Тут такое дело… Мы сегодня уезжаем… и это… Ну, в общем, мы собаку… ну в город взять не можем!
— А что это так? (Ох, ехидничала Александра Егоровна, все ведь она слышала, весь харчевниковский скандал, во всяком случае, все, что провизжала Зойка).
— Ну, нет условий.
— Угу. Без условий, и впрямь, куда ж…
— Так я вот что подумал… Может, ты ее это… до лета только… может, взяла бы?
— Да ты что, Леш? Нет, зачем же мне собака? Мне этого не надо, куда она мне?
— Да она послушная, хорошая. Ласковая такая… Корма я бы оставил почти целый вон мешок
— Да не хочу я. Ни к чему это… Собак только мне чужих не хватало еще!
— А я б заплатил, баб Шура, вот, — капитан торопливо стал тащить из заднего кармана чересчур тесных для его курдюка брюк толстый бумажник.
— Да не нужны мне твои деньги… Вот еще новости… Ой, а что это? Доллары?
— Да нет, баб Шур, нормальные рубли, какие доллары… вот видишь — пять тысяч.
— Ишь ты!
Егоровна с детским любопытством смотрела на невиданную красную бумажку в Лехиной ручище. Пять тысяч! Легко сказать! И зашептал ей на ушко бесенок-соблазнитель, и встали перед внутренним ее взором черные лакированные туфельки-лодочки, какие купил Сапрыкиной богатый дальневосточный сын, и защемила сердце тайная, несбыточная и грешная мечта. И то сказать — совсем ведь никакой приличной обувки у Егоровны не осталось, даже стыдно в таком рванье ходить, особенно летом, на людях. А с другой стороны — чего уж ей форсить-то. А вот утюг новый неплохо было бы купить заместо перегоревшего, а то замучишься ведь на печке-то его разогревать…
