Плохая привычка (СИ) - Кит Тата

Серёжа хмуро посмотрел на девушку. Эти двое смотрели друг другу в глаза несколько секунд, а сама девушка, казалось, забыла о том, что только что плакала и была готова рассыпаться в благодарностях у ног моего мужа.

— Выйдем, — Серёжа оборвал их зрительный контакт и подтолкнул девушку в сторону выхода из кухни. Я лишь на мгновение посмотрела на её профиль, и не увидела там ни капли слёз. Лишь самодовольная стервозная ухмылочка изогнула уголок её губ. — Я сейчас вернусь, — бросил мне Серёжа, пока в моей голове складывалась неутешительный пазл.

Её запах, короткое платьице, Серёжина злость и тот факт, что прямо сейчас он очень быстро вывел её из квартиры, даже не дав нормально обуться, говорили только о том, что мои подозрения не были надуманными. А Серёжина холодность связана не с работой, а с другой женщиной, которая, к тому же, малолетка.

Как банально, Боже!

И как тошно…

Я резко вышла из-за стола и первое, что мне захотелось сделать, — пойти за этими двумя и выяснить у них сразу всё. Но что-то внутри, не желающее увидеть подтверждение своих догадок прямо здесь и сейчас, удержало меня на кухне.

Поэтому я взяла кружки, выплеснула из них остатки чая в раковину и начала остервенело отмывать их, буквально затопив пеной.

На глаза наворачивались слёзы, носом уже было невозможно дышать. Обида душила и рвала изнутри в клочья. Но я держалась, надеясь услышать от Серёжи что-то такое, что даст мне понять, что я всё себе придумала, а факты притянуты мной за уши.

Не могут почти двенадцать лет совместной жизни закончится так. Чем я заслужила?

Серёжа долго выпроваживал гостью. Слишком долго для незнакомого человека.

А затем он вошёл в квартиру, но прошёл в ванную комнату.

Наверное, чтобы смыть с себя её поцелуи, запах или ещё что-то? Сколько раз он уже так делал?

От подступившей к горлу тошноты меня передёрнуло, но я всё ещё продолжала мыть кружку, которой из-за пены видно не было даже мне.

Спиной почувствовала, что Серёжа вошёл в кухню, сел за стол и затих.

Какого черта он молчит?! Разве он не должен сейчас хоть что-то сказать?

— Она очень красивая, — первой заговорила я. Потому что ещё немного и я точно взорвусь, обнажив перед возможным предателем все свои самые уязвимые точки. — Клеопатра, наверное, была такой же.

Эта девушка ведь и правда красивая. Очень.

— Не знаю. Обычная, — равнодушно бросил Серёжа и снова замолчал.

Его молчание и безучастность злили меня сейчас куда более сильнее, чем мои собственные догадки, и я, всё же, решила сама растормошить мужа, желая услышать от него хоть что-нибудь. Даже если сейчас мне будет невыносимо больно.

— У тебя с ней что-нибудь было? — спросила я, не оборачиваясь.

— Нет, — ответил Серёжа уверенно и ровно.

— А ты хотел? — вопрос, который сам сорвался с моих губ.

— Да.

Сейчас я в полной мере ощутила, что чувствует человек, когда в его спину втыкают нож и проворачивают.

Стало больно настолько, что я забыла, как дышать и двигаться.

Как бы сильно сейчас я не старалась удержать себя в руках, но слёзы, всё равно, скатились по щекам. Проглотив большой острый ком обиды, разочарования и собственной ничтожности, я с трудом удержала голос ровным, чтобы сказать последнее:

— Чемодан в прихожей, в шкафу. Я придумаю, что сказать сыну.

— Наташа… — робко бросил Серёжа.

Голос его слышать не хочу!

— Чемодан в прихожей, — повторила я, как робот, продолжая мыть кружку.

Я мыла и пенила ее до тех пор, пока не услышала, как за Серёжей закрылась дверь.

Стоило мне остаться одной, как я швырнула кружку в раковину и осела на пол, где, обняв свои колени, просто начала плакать, испытывая отвращение к себе и к жизни, прожитой с Серёжей.

Я не смогла себе позволить истерику или что-то подобное. Я не смогла просто лежать на полу и утопать в своей боли, ломающей меня по косточкам. Я не смогла забить на всё, чтобы уйти в свои чувства. Как и наедине с собой я тоже остаться не смогла. Потому что пришёл сын, который хотел кушать и для которого я так и не придумала легенду о том, где его отец и почему он сегодня не будет ужинать с нами.

— Он задержится на работе, — выдала я банальное. На большее в текущем состоянии я была просто неспособна.

— Опять придёт ночью? — разочаровано спросил сын, у которого, очевидно, были планы на вечер с отцом.

И это его «опять»…

Слепая дура!

Даже ребенок всё понял.

— Опять, — ответила я тихо и опустила взгляд в тарелку, по которой вилкой катала зеленый горошек, так ничего и не съев.

Весь вечер я выполняла свои обычные обязанности по дому на автомате. И только после того, как сын уснул, так и не дождавшись отца, я закрылась в ванной, забралась под душ и села на дно душевой кабинки, вновь отдавшись эмоциям.

Душевная боль переходила в физическую. Под кожей будто бегали тысячи муравьев, стремительно пожирающих меня. Впиваясь ногтями в кожу, я желала содрать её, будто смогу найти успокоение в другой боли. Будто одной болью смогу заглушить другую.

Но боль душевная никогда не проиграет боли физической. Для душевной боли нет болеутоляющих. Она не только в теле и мозге, она вокруг меня. Каждый мой шаг по квартире сопровождался воспоминаниями о том, кого я сейчас ненавижу всем сердцем и по кому беззвучно плачу. Потому что со звуком нельзя. Потому что услышит сын. Потому что узнают соседи. Потому что я не хочу, чтобы меня выдели слабой, ничтожной, брошенной.

Мне больно. Мне ужасно больно. До тошноты, до рвоты, до ненависти к жизни.

На том же автомате после душа, завернутая в полотенце, я села на пуфик перед туалетным столик и посмотрела с ненавистью на своё заплаканное отражение. Тыльными сторонами ладоней утерла слёзы, поток которых не желал прекращаться. Вместе со слезами растерла по лицу ночной крем, сняла с головы полотенце, причесала волосы, надела бельё, сорочку, погасила свет и легла в постель на «свою» сторону.

Я хотела о чем-то подумать, что-то проанализировать, понять, что мне делать дальше, но в голове стоял белый шум, в котором всё ярче прорывались всполохи ненависти.

Повернув голову в сторону Серёжиной подушки, я несколько секунд смотрел туда, где обычно видела его лицо или, последнее время, затылок. Гнев выплеснулся наружу.

Без слов и криков я схватила его подушку и швырнула в угол комнаты. Не понимая, чего хочу этим добиться, начинала пинать одеяло, пока и оно не упало на пол, а затем, выйдя из себя окончательно, я сорвала с постели простыню. Чувствуя боль в пальцах, приложила всю силу и злость, что у меня были и порвала её. То же самое сделала и с пододеяльником, который стянула с одеяло. А затем достала из шкафа новое постельное, которое было ещё в упаковке. Утирая слезы и сопли этим же постельным, я постелила его взамен того, на котором еще сегодня утром мы с Серёжей проснулись.

Вышло ужасно. Коряво. Неровно. Но мне было плевать.

Схватив порванный комплект, я не поленилась и спустилась с ним на улицу до мусорных баков, в которые всё закинула. А затем вернулась домой, завернулась в одеяло и не смогла уснуть до утра. А утром я была вынуждена изображать образцовую мать, которая сказала сыну, что папа проснулся пораньше и уже снова на работе. А после сама собралась, подвела глаза и губы, и поехала на работу, где собиралась ничем не выдать, что происходит внутри моей семьи. Потому что это никого не касается. Потому что до этого никому нет дела.

Глава 6. Славик

Не знаю, что это за чувство и с чем его можно сравнить, но факт того, что при виде одной единственной женщины мой мотор начинает барахлить и сбивается на долю секунды с ритма, отрицать нельзя.

Шесть лет. Пора бы уже привыкнуть к тому, что мне ничего не светит. Она замужем, есть сын…

Мозг понял/принял, а вот с мотором и давлением договориться не выходит. Возраст, наверное. До сорока двух не все мои одноклассники дожили, а я, вроде, ещё барахтаюсь и храбрюсь, когда в общем чате всплывает сообщение о дате очередных похорон. Как сегодня, например. Старым я себя не чувствую, но, бывает, ловлю себя на мысли, что порядком подустал.