Джоэль Данн - Синдром Фауста
– По телефону, – повторила я.
И услышала легкий вздох.
– По телефону я не могу…
В этом был весь Стивен Роджерс: человек старой закалки, для которого долг и принципы – священная скрижаль. И никто на этом свете его с этого фундамента сдвинуть не смог бы.
Когда мы на следующий день встретились, он выглядел очень расстроенным.
– Абби, – сказал он, – поймите меня. Есть вещи, о которых говорить по телефону просто немыслимо. – Он осторожно коснулся моего плеча и, вздохнув, продолжал: – Сначала – немножко предыстории.
Я думала, он станет рассказывать о Чарли или Руди, но ошиблась.
– Уже в тридцатых годах наша политическая элита пришла к выводу, что расовая сегрегация – пережиток прошлого. Но для ее отмены созреть должны были обе стороны…
– Но причем здесь Чарли? – не очень вежливо прервала я его. – Его тогда и на свете не было. И вообще – он родился в Южной Африке.
– Я знаю, только дайте мне вам объяснить, – терпеливо улыбнулся Стивен.
Он чуть приподнял указательный палец, обращая мое внимание на еще не высказанный им смысл своей мысли.
– Расовая проблема была на руку большевикам. И тогда, по подсказке из Кремля, американские коммунисты вдруг заговорили о вынужденной необходимости автономии черных граждан в южных штатах. Дело не выгорело: началась Вторая мировая война. Но семена сепаратизма были уже посеяны…
Я закрыла глаза. У меня было странное ощущение: будто все это мне кажется или снится.
Стив продолжал так же терпеливо и, как ему казалось, убедительно:
– Вот почему в шестидесятых, когда расовая сегрегация стала сходить на нет, началось брожение среди черного населения. Ведь, кроме призывавшего к взаимной терпимости доктора Мартина Лютера Кинга, были еще экстремисты: Малькольм Икс и его поклонники, черные мусульмане… – Слова судьи Роджерса доносились до меня, словно он говорил через толстый слой ваты. – Одно время Чарли Стронг и был связным между коммунистами, с одной стороны, и черными радикалами, с другой. Сейчас, когда прошло почти сорок лет, я могу вам это рассказать.
В правом моем виске сверлила боль. Мне хотелось убежать, но я заставила себя дослушать до конца.
– Один из арестованных по делу убитого шерифа…
– Он был расист, Стив…
– Я знаю, но это абсолютно ничего не меняет, – судья Роджерс подчеркнул смысл своих слов долгой паузой.
А потом продолжил:
– Так вот, арестованный этот показал, что в преступлении участвовал и мистер Чарльз Стронг тоже.
– Чарли отказался принимать участие в этой расправе…
– Абби, дорогая, с точки зрения закона, даже если бы вы были правы, Стронг должен был понести заслуженное наказание. Он ведь его не предотвратил… – Я исчерпала все свои доводы, и судья Роджерс удовлетворенно вздохнул: – А мать вашего мужа, как и сам он, потом утверждали, что в ту ночь мистер Стронг ночевал у нее. Им, кстати, не очень поверили: уж слишком велика у них разница в возрасте.
Вид у меня был, наверное, настолько потерянный, что он с беспокойством спросил:
– С вами все в порядке, Абби?
Но я уже справилась со своими чувствами. Мне вдруг стало ужасно обидно за Чарли: даже если все, что говорил судья Роджерс, – правда, Чарли никогда преступником не был и не мог быть уже по самому своему характеру.
– Доктор Стронг, – продолжил мой собеседник, – из племени извечных бунтовщиков. Ему совершенно неважно из-за чего или против кого бунтовать. Главное – всегда быть по другую сторону баррикад. Ну а уж если он на стороне справедливости…
– Стив, – возразила я, – я знаю Чарли много лет и могу ручаться, что идеология была для него только романтикой. А когда он понял, что его товарищи по борьбе думают совсем иначе…
– Это совершенно неважно, – мягко настаивал судья Роджерс.
– Поймите, – не сдавалась я, – он ершист, циничен, любит шокировать, но, уверяю вас, не больше того.
Но я понимала, что переубедить его не смогла. Тогда я сказала, что тороплюсь, и стала собираться. Судья Роджерс покачал головой и настороженно улыбнулся:
– Во всех случаях он должен был сесть в тюрьму, но избежал справедливого наказания.
РУДИ
Я позвонил ей на следующее утро.
– Галатея?.. Руди Грин… Я насчет концерта, помните?
– Да, конечно. Звякните-ка мне вечерком, я свяжу вас с нужными людьми…
– Так не пойдет, – перебил я ее, – я вызвался вам добровольно помогать, а вы со мной играете в бюрократию.
Она слегка опешила, а потом спросила:
– О’кей, а что вы можете предложить?
– Терпеть не могу официальности. Могу я к вам заехать? – Она колебалась. – Галатея, я – враг условностей. И классовых перегородок…
– Хорошо! – сказала она, помолчав немного. – Я живу на авеню де Франс. Но больше чем кофе я ничего вам не обещаю, профессор Грин…
– Это уже другое дело, – с воодушевлением ответил я, не обращая внимания на намек.
Видно, ей показалось, что она как-то должна объяснить мне это свое решение:
– Моя босс и по совместительству приятельница уехала на две недели в Лондон. Обычно я занята допоздна.
До авеню де Франс я добрался за пятнадцать минут на такси. Дом, где она жила, даже для Женевы был слишком буржуазен. Бросался в глаза не шиком, а какой-то сытой и самодовольной добротностью.
В холле возлежал тяжелый ковер. Справа и слева чопорно поглядывали две массивные, из дорогого дерева двери. Я вызвал лифт. Он тоже был задрапирован и поблескивал зеркалами на стенах. Едва вздрогнув, пахнущая дезодорантом кабина бесшумно подняла меня на третий этаж.
В квартире, где я оказался, все было французским: элегантный овальный стол, стулья с высокими, украшенными резьбой спинками, игривые маркизы на окнах. Галатея поймала мой взгляд и улыбнулась:
– Мы обе – франкофилки…
Она посадила меня на старинное и не очень удобное канапе и поправила цветы в вазе на столе.
– Чай? Кофе?
– Если не трудно – кофе. Он у вас хороший?
– Колумбийский, – в медовых ее зрачках сквозили любопытство, легкая усмешка и, как мне показалось, даже шаловливый вызов.
Кожа у нее была белая-белая, и медные завитки волос лишь подчеркивали это. В нежных ушах висели крупные, от хорошего дизайнера, серьги. Они колыхались при каждом ее шаге. Галатея прошла на кухню. Я, не отрываясь, глядел на ее ноги. Она появилась минут через пять с подносом в руках. На нем стояли две музейного вида просвечивающие темным кофе чашки в таких тонких блюдцах, что казалось, они сделаны из папиросной бумаги.
– Вы делаете для земляков великое дело, – поспешил я отдать ей должное и перевел взгляд на ее ноги.
От их длинной и стройной наполненности я почувствовал резь в глазах.
