Джоджо Мойес - Серебристая бухта
Газеты освещали дебаты с каким-то нездоровым удовольствием: для них это была самая громкая история со времени большого пожара в пабе в восемьдесят четвертом году. Они опровергали обвинения в предвзятости, которые сыпались на них с разных сторон, и без конца связывались с планировщиками, застройщиками и представителями городского совета, чтобы те разъясняли и разъясняли свою позицию, пока им самим не опротивел звук собственного голоса. Дважды я видела в газетах имя Майка и, хоть и злилась на себя за это, читала все, что он говорил. Оба раза он говорил о необходимости компромиссного решения. И оба раза я отчетливо слышала в голове его голос и не переставала удивляться: как можно наговорить столько слов и в то же время почти ничего толком не сказать?
Давайте я расскажу вам кое-что о горбатых китах. В первый раз я увидела горбача, когда мне было восемь лет. Это было в каникулы. Мы с мамой и тетей Кэтлин вышли в море на рыбалку. Мама рыбалку не любила, но не хотела оставлять меня на лодке с тетей. Как она в шутку сказала, ее старшая сестра, как только на горизонте появится крупная рыба, способна позабыть обо всем на свете, и она не хочет, чтобы я плюхнулась в воду, пока Кэтлин затягивает на борт свой улов. Теперь я думаю, что мама просто хотела больше времени проводить с сестрой – к тому времени они уже несколько лет жили на разных континентах и обе тяжело переживали разлуку.
Мне очень понравились те каникулы. Мне нравилось ощущение безопасности, нравилось, что у меня появилась семья, о которой я раньше и не знала. В Англии мы жили без отца. Мама называла Рэя Маккалина легкомысленным, а тетя использовала более смачное словечко, но мама, когда это услышала, покачала головой, дескать, такие слова не следует говорить в моем присутствии. Меня растили женщины: мама в Англии, а когда кончились деньги, тетя Кэтлин и бабушка в Австралии. Мою бабушку я помнила смутно, ее образ из детства был расплывчатым, а тети Кэтлин, наоборот, очень четким. Бабушка была из тех женщин, которых ничего в жизни не интересует, они готовят, растят детей, а когда этот долг перед семьей выполнен, как-то теряются. Женщина своего времени, сказала бы о ней Кэтлин. Мои обрывочные воспоминания о бабушке связаны с двумя приездами в Австралию, когда я была еще маленькой девочкой. Я ощущала ее присутствие где-то в дальних комнатах отеля, она была доброй, смотрела бесконечные мыльные оперы по телевизору или задавала мне вопросы, которые еще рано было задавать девочке моего возраста.
Все, кто мог еще помнить те давние времена, говорили, что Кэтлин – дочь своего отца. Она всегда была чем-то занята, потрошила рыбу или тайком водила меня в Музей китобоев, а это для восьмилетней девочки казалось верхом свободы. Моя мама была на целых пятнадцать лет моложе, но казалась более взрослой, она одевалась с иголочки, пользовалась косметикой и всегда была идеально причесана. А Кэтлин, в рваных брюках, непричесанная, острая на язык, с ее историями про акул, была для меня олицетворением свободы. Статус богини окончательно закрепился за Кэтлин в мой второй приезд, когда она взяла нас с мамой на рыбалку и нам нанес визит нежданный гость.
Кэтлин подробно объясняла назначение разных «мушек» и прикрепляла их к леске, и вдруг не дальше чем в десяти футах от нас из воды беззвучно появилась огромная черно-белая голова. У меня перехватило дыхание, а сердце заколотилось так, что я даже испугалась, что это чудище его услышит.
– Тетя Кэтлин, – шепотом позвала я.
Мама спала на койке, слегка приоткрыв накрашенные губы. Помню, у меня тогда мелькнула мысль, что, наверное, лучше спать, когда тебя собираются убить, так ты не узнаешь, что происходит.
– Что это? – срывающимся голосом спросила я.
Я правда думала, что это чудище собирается нас съесть. Я видела зубы (так я думала) и огромный глаз, который словно бы нас оценивал. До этого я уже видела старые гравюры с морскими чудищами и в музее разломанный корпус «Мауи II» – доказательство того, как они не любят людей. То существо было таким большим, что могло проглотить нас, как маленькую рыбешку.
Но тетя только глянула мельком через плечо и снова вернулась к своим наживкам.
– Это, милая моя, всего лишь горбатый кит. Не обращай на него внимания, он просто любопытничает. Скоро он уплывет.
После этого тетя больше не смотрела на кита, словно он был обычной чайкой. И действительно несколько минут спустя огромная голова снова ушла под воду и кит уплыл.
Вот что я в них люблю: несмотря на их мощь, силу и устрашающий вид, киты самые добрые существа на свете. Они приходят, чтобы посмотреть на вас, а потом уходят. Если вы им не понравитесь, вы это легко поймете. А если они подумают, что дельфинам достается слишком уж много внимания, они могут зайти в залив и из ревности переключить внимание пассажиров на себя. В их поведении порой бывает что-то детское, они могут вредничать и озорничать. Киты словно не могут устоять перед искушением, им обязательно надо посмотреть, что там такое происходит.
В давние времена китобои называли горбачей «веселыми китами». Я, когда пять лет назад начала вывозить в море туристов, смогла убедиться, что это прозвище очень им подходит. Один раз я вызвала по радио других ребят, потому что увидела кита, который плавал брюхом кверху и помахивал при этом плавником. А в другой раз наткнулась на горбача, который целиком вертикально выпрыгнул из воды и сделал оборот на триста шестьдесят градусов, как какая-нибудь веселая громадная балерина – пируэт, просто потому, что ему так хотелось.
Я уверена, что определение «веселая» не для меня, но Кэтлин как-то сказала, что, видно, я чувствую такую связь с китами, потому что они по натуре одиночки. У них нет союзов «самка – самец», во всяком случае длятся они недолго. Самцы не исполняют родительские обязанности. Кэтлин не упомянула о том, что самки не моногамны – тогда ей уже не надо было мне об этом говорить, – но как матери они достойны восхищения. Я видела, как самка горбача, чтобы вытолкать своего детеныша на глубину, рисковала сама оказаться на берегу. Я слышала, как их песни любви и потери разрывали тишину океана, и рыдала вместе с ними. В этих песнях можно услышать всю радость и боль матери, которая неразрывно связана со своим ребенком.
После смерти Летти в моей жизни был период, когда я думала, что уже никогда не буду счастлива. Ничто не может заглушить боль потери ребенка, ее невозможно измерить, она так велика и так невыносима, что не высказать словами. Это неотступающая физическая боль, каждый раз, когда начинаешь думать, будто сможешь двигаться дальше, она возникает снова и, как волна прилива, забирает тебя с собой.
