Мариса де лос Сантос - Когда приходит любовь
— Ей! — Он схватил Корнелию в охапку и начал скакать с ней по комнате.
— Мам, пап, Тоби! Они приехали! — кричал парень.
«Кэм», — догадалась Клэр.
Появился другой юноша, пониже ростом, с вьющимися волосами. Первый парень перебросил Корнелию на руки второму, который стал кружиться под музыку.
— Тише, — закричала Корнелия. — Настоящие щенки.
Тоби прекратил кружиться и покачал Корнелию на руках, как бы определяя ее вес.
— Слушай, ну ты и растолстела. Не обижайся, Корнелия, но ты стала просто толстухой. — Он поставил ее на пол и повернулся к Тео: — Как вы думаете, доктор Сандовал, я прав?
— Слишком много чизбургеров, — ухмыльнулся Тео. Он протянул руку, и сначала Тоби, а потом Кэм пожали ее.
— Но безобразная, как всегда, — сказал Кэм. Затем прошептал Клэр на ухо театральным шепотом: — Еще безобразней, чем всегда. Но не говори ему, что я это сказал.
Она не успела ответить, как Кэм что-то вспомнил. Он повернулся к Корнелии:
— Полный отстой насчет миссис Голдберг. Ты как, в порядке?
— В самом деле полный отстой, — сухо заметила Корнелия, потом смягчилась. — У меня все в порядке, Кэмми.
— Но жирная, — добавил Тоби. — Жирная, как хрюшка с голубым бантиком.
Он взглянул на Кэма, который в знак одобрения поднял вверх пятерню.
— Уже легче, — ухмыльнулась Корнелия. — А то мы здесь почти две минуты, и ни одной пятерни. Я уж подумала, не заболели ли вы. Возможно, позвоночный менингит.
Она взяла Клэр под руку.
— Это мои братья-хулиганы, — улыбнулась она. — А это Клэр.
Пока они пожимали друг другу руки, в комнату вошли еще два человека — мужчина в проволочных очках с коротко стриженными седыми волосами и в вязаном жилете («Как профессор в кино», — подумала Клэр) и симпатичная женщина с голубыми глазами. Кошачьими глазами, как у Корнелии.
Женщина подошла к Корнелии и крепко обняла ее. Корнелия тоже обвила ее руками. Наконец женщина ее отпустила, Она немного отстранилась и вгляделась в лицо дочери.
— Дай мне посмотреть на тебя, детка, — ласково сказала она. Клэр наблюдала за столь трогательной сценой: Корнелия покорно стояла, что было для нее необычно, и позволяла себя рассматривать. Затем Корнелия улыбнулась самой своей ласковой улыбкой.
— Привет, мам, — мягко сказала она.
Мужчина, отец Корнелии, взъерошил непокорные волосы дочери, потом взглянул поверх ее головы на Тео.
— А ты, как я вижу, все такой же урод, Тео, — жизнерадостно сказал он.
Клэр стояла в окружении семьи Корнелии и чувствовала, как что-то необыкновенное произошло с ней.
Ей казалось, что она летит на диванной подушке в пахнущем корицей воздухе. Ей казалось, что ее подхватили, взяли на руки, как маленького ребенка, покачали. Она чувствовала, как бьется в груди сердце: распускается и закрывается, распускается и закрывается. Еще до того, как родители Корнелии сказали ей добрые слова; до того, как мама Корнелии дотронулась до ее щеки: «Ты, конечно, Клэр»; до того, как на столе появились индейка, бутерброды со смородиновым джемом и булочки с корицей, пушистые, сдобные — лучший пир за всю ее жизнь; до того, как она играла в футбол с Кэмом и Тоби, и холодный воздух обжигал ей легкие; до того, как она зажгла свечи для ужина; до того, как она пошла погулять в звездной ночи, сияющей рождественскими огнями, с Корнелией, и та показала ей горку, с которой можно кататься на санках, дом Тео, место, где ее в первый раз поцеловали, дерево, на которое она больше всего любила лазать, и со слезами на глазах остановилась перед домом миссис Голдберг; до того, как Клэр выиграла у отца Корнелии в шашки; до того, как она спала в мансарде под ароматной тяжестью байковой простыни и одеяла, сшитого вручную из лоскутков, а в окно заглядывали звезды; до того, как она написала слово «дом» в своем блокноте; до всего этого, когда она стояла в кухне, прижав одну ладонь к груди, еще до всего этого Клэр догадалась: она влюбилась. Она влюбилась в дом Корнелии.
Глава 23
Корнелия
Для меня все решило выражение лица Клэр.
Восторг. Когда Клэр стояла в родительской кухне в тот первый день, она была потрясена. Клэр была девочкой из плоти и крови, ее история совсем не была сказкой, но она тем не менее была околдована, причем сразу. Даже моргнуть своими карими глазами не успела.
Не могу отрицать — у моего отчего дома был свой шарм. (Например, он вернул Тоби и Кэма — «временно», но уезжать они пока не собирались.) Для Клэр он был еще более притягательным, учитывая ее ситуацию. Для нее сейчас то, что отражалось от начищенных медных сковородок, чистого кафеля и лиц моих родных, было дивным светом, домашним светом, светом комфорта и радости. И Клэр не смогла устоять.
Такая ее реакция была для меня ожидаемой. Я надеялась на нее. Именно поэтому мы и приехали. Но тем не менее, наблюдая, как Клэр вошла в веселую, по-настоящему добросердечную компанию, какой является моя семья, я хотела сказать ей:
— Полюби это, солнышко. Но не слишком.
Я понимаю, как это звучит, но я не имею в виду отдельных членов моей семьи, которые, безусловно, достойны любви и любимы. Любимы мной безмерно. Я живу и люблю их. Поверьте мне. Я имею в виду абстрактное счастливое семейство. Моя семья — моя крепость: неприступная, недоступная, идеальная. Мы представляем собой прелестную картинку в симпатичной рамке, на которой вырезан девиз: «Не раскачивай лодку».
Но иногда лодку нужно раскачать, лодку нужно направить прямо в центр бури, чтобы оказаться на другом берегу. Потрепанная волнами, но с развевающимся флагом.
Картинки. Лодки. Я что, путаюсь в метафорах? Ладно, согласна, я путаюсь в метафорах. Когда попадаешь в переплет, только путаная метафора и может выручить.
Но иногда душе требуется тихая вода. И Клэр, моей Клэр, нужна была лодка, которая не раскачивалась. Она ее заслужила.
Но вернемся к моему плану. Он начал вырисовываться, когда я увидела зачарованное и сияющее лицо Клэр. Последний штрих добавился на следующий день, во время похорон миссис Голдберг. (Если вы считаете, что мое повествование перегружено похоронами, поверьте мне, это последние.)
Я сидела между отцом и Тоби в черном платье, которое за неделю пришлось вытаскивать второй раз и которое я поклялась сорвать с себя и превратить в пепел, и слушала, как люди рассказывали о жизни миссис Голдберг. Я даже сама рассказала одну историю. Сюзетта Голдберг не была старушкой в общепринятом смысле слова и, как ни странно, пользовалась всеобщей любовью. Любили ее за ее великолепие и мизантропию, за ум и человечность, и дай нам всем Бог прожить так долго и быть столь любимыми.
