Фиона Нилл - Тайная жизнь непутевой мамочки
— Итак, Петра, где вы будете жить? — спрашивает Марк.
Том и я в течение нескольких недель набирались храбрости, чтобы спросить ее об этом, и я завидую той непринужденности, с какой этот вопрос слетает с губ моего брата. Со времени того бесславного ленча между мной и Петрой снова сквозит холодок. Она хоть и смогла поделиться с Томом своими планами, но предпочла при этом ограничиться лишь основными деталями, и с тех пор они эту тему больше не затрагивали, за исключением организационных проблем, касающихся продажи ее дома.
Пожалуй, единственный для нее способ приглушить чувство вины — это свести к минимуму разговоры о предстоящем событии, кроме самых отвлеченных. Возможно, она боится, что любое более глубокое обсуждение может заставить ее изменить планы.
— У Джона есть собственный дом в Медине, — говорит она. — И еще один он купил где-то в горах Атлас, и мы будем проводить часть года там, когда в Марракеше становится особенно жарко. Он любит рисовать там. А также у него есть дом в Санта-Фе. Он ведь американец, как вы знаете, и достаточно хорошо известен в Штатах.
Мы с Томом переглядываемся; этого мы не знали. На мгновение она перестает мешать и задумчиво смотрит в кухонное окно на белый снежный пейзаж. Белые за окном даже овцы. Сбившись в кучу, они таращат на нас глаза, время от времени начиная блеять. Словно сплетничают о хозяевах. Мне обсуждать семейные эксцессы не с кем, думаю я про себя и радуюсь, что у овец есть их собственное особенное Рождество.
Я изо всех сил пытаюсь понять, делает ли внезапный прилив откровенности ситуацию лучше или хуже. Лицо Тома непроницаемо. Он старательно игнорирует разрядку напряженности между нашими матерями. Следуя совету Марка, он расставляет баночки со специями моей мамы в алфавитном порядке.
— Как ты думаешь, куда надо поставить черный перец: под буквой «П» или «Ч»? — спрашивает он Петру.
— Думаю, лучше под буквой «П», а за ним поставь сушеный острый перец и потом белый, — говорит она. Такой способ взаимодействия свидетельствует о некотором взаимопонимании между ними.
Иногда я думаю, что именно эта привычка к бытовой рутине помогла Петре справиться со смертью отца Тома. Ей не приходило в голову отступать от заведенных норм и правил, даже в те ужасные дни, сразу после обширного и фатального сердечного приступа, когда он оставил ее выброшенной на берег. Я помню, как через пару недель после его смерти Петра попросила нас приехать к ним домой, где они прожили вместе предыдущие сорок лет, чтобы помочь избавиться от старых вещей, принадлежавших ему. Это показалось мне немного преждевременным. Но с момента того ужасного телефонного звонка ранним воскресным утром потерявшая мужество Петра была достойна уважения в своей попытке справиться с потерей супруга. Не было истерик. Никаких жалоб на судьбу. Никаких эмоциональных вспышек.
— Она не станет плакать в нашем присутствии, — сказал Том. — Это не в ее правилах. Она дотерпит до того момента, когда останется одна.
Поэтому когда однажды утром во время приступа бессонницы я спустилась в кухню и обнаружила ее беззвучно рыдающей, пока она гладила нижнее белье мужа, которое она, очевидно, выстирала накануне вечером, после того как мы легли спать, я почувствовала почти облегчение. Ее плечи вздрагивали, и целые потоки слез лились на белые трусы и утягивающие жилеты. Интересно, почему ее белье никогда не становится серым? И как у нее получается рыдать так бесшумно и так изящно? Я размышляю над своими собственными эмоциональными выплесками: соленая смесь воды, соплей и слюней, и я, опухшая и покрасневшая. Мне требуется мужской носовой платок, чтобы утереться. Петра, напротив, слегка промокала уголки глаз маленьким кружевным платочком с вышитыми на нем розочками.
В углу стояли три больших черных мешка для мусора, водном — полосатые рубашки, которые ее муж надевал на работу. Он считал себя достаточно смелым, чтобы щеголять в носках ярких расцветок, при наличии темных костюмов и галстуков. «Бухгалтеров считают консервативными, — всегда говорил он. — Никто не хочет иметь дело с эксцентричным бухгалтером». Был мешок с пиджаками из эры шикарно-небрежного гардероба, рассчитанного на рискованные решения ради случайного клиента, а также то, что могли предпочесть другие посетители: блейзер с большими медными пуговицами, более спокойный спортивный пиджак или даже классическая пиджачная пара. На полу валялись большие черные веллингтоны[56].
— С вами все в порядке? — Я крепко взяла ее за локоть и держала, пока она не опустила испускающий пар утюг.
— Это непросто, Люси, — сказала она, деликатно сопя.
— Зачем вы все это гладите? — спросила я мягко.
— Я не могу отправить их мятыми в благотворительное заведение, — ответила она, потрясенно глядя на меня. — Ведь все же будет понятно…
Петра продолжала раз в неделю стирать простыни даже в тот трудный период. Ее нижнее белье было всегда выглажено. А морозилка оставалась наполненной пищей домашнего приготовления, хотя и в маленьких, печальных, завернутых в фольгу порциях на одну персону, вместо двух. Их редко съедали.
Я держусь за этот образ, чтобы пробудить в себе чувство симпатии к ней, которое серьезно пострадало, когда я открыла свой рождественский подарок вчера поздно вечсром. Она купила нам обеим — моей матери и мне — по экземпляру книги «Одевайтесь правильно. Одежда на все случаи жизни» Тринни и Сюзанны[57] и вручила их нам с большим волнением.
— Я подумала, что мне следует подарить их вам сейчас, на тот случай, если они пригодятся в праздничный период, — сказала она.
Моя мать беспомощно посмотрела на подарок. За исключением новостей телевизор она почти не смотрела, начиная с 1980-х. Имена Тринни и Сюзанны ей ни о чем не говорили.
Мама делает большой шаг от холодильника. Очевидно, она до сих пор не заглянула в книгу, ибо ее рождественский облик создан живописным ансамблем из юбки с порванной каймой, которая болтается сзади, и сорочки — выглядывает из выреза горловины ее расстегнутой рубашки и из-под неровного подола юбки. Я помню, что она носила эту полосатую сорочку, еще, когда я жила здесь, рубашка в нескольких местах наскоро заштопана. Все какое-то кривое.
«Скорее, ломовая лошадь, чем чистокровное животное», — думаю я, мысленно сравнивая ее с Петрой. Моя мать даже наложила косметику. Но она не умеет этого делать и, вероятно, воспользовалась тем, что купила лет десять назад. Тональная основа наложена слишком толсто, она слишком масляная и собирается в морщинах на лбу и вокруг глаз, поэтому, когда мама смеется, оттуда вытекают маленькие струйки. Губы накрашены грубой оранжевой помадой, а щеки ягодно-красные от румян.
