Даниэла Стил - Прекрасная незнакомка
– Да, у него почти не осталось интереса к жизни, но почему бы тебе не поддержать хотя бы этот слабый огонек? Ты испытываешь судьбу – если кто-нибудь расскажет ему о тебе, это будет для него последним ударом. Ты очень смелая женщина, Рафаэлла. На твоем месте я бы поостерегся. Потому что я вряд ли бы смог жить, зная, что убил человека. Или ты об этом не задумывалась?
– Задумывалась. И очень часто. – Она вздохнула. – Но, папа, я… люблю этого человека.
– Не так сильно, чтобы поступать в его интересах. Это меня огорчает. Я думал, ты способна на большее.
– Но ведь я не железная, папа! Откуда мне взять столько сил? Ведь я держалась восемь лет… восемь… – Ее душили слезы, она умоляюще смотрела на него. – Это все, что у меня есть в жизни.
– Нет, – сказал он твердо. – У тебя есть Джон Генри. И ты не имеешь права требовать большего. Когда его не станет, ты сможешь рассмотреть другие возможности. Но пока эти двери для тебя закрыты. – Он строго смотрел на нее. – И я надеялся, дай Бог здоровья Джону Генри, что они откроются не скоро.
Рафаэлла опустила голову, потом взглянула на него и направилась к двери.
– Спасибо, папа, – сказала она мягко и вышла из комнаты.
На следующий день отец улетел в Париж. Ему, впрочем, как и матери, было ясно, что их труды не пропали даром. Ее враждебность улетучилась. После четырех напряженных дней и пяти бессонных ночей Рафаэлла поднялась в пять утра, села за стол и взялась за бумагу и карандаш. Она не устала бороться с родителями, у нее не было сил бороться с самой собой. Разве она могла поручиться, что не причиняет Джону Генри боль? И все, что они говорили об Алексе, тоже было верно. Он имел право требовать от нее большего, и кто знает, сколько лет пройдет, прежде чем она сможет принадлежать ему безраздельно.
Она сидела за столом и разглядывала чистый лист, уже зная, что должна написать. Она делала это не из страха перед отцом с матерью, не из-за письма Кэ Вилард, а ради Джона Генри и Алекса. Она писала письмо около двух часов. Когда она ставила подпись, слезы застилали ей глаза, как туман, но смысл написанного был ясен и четок. Рафаэлла писала Алексу, что хочет с ним расстаться, что она все основательно обдумала здесь, в Испании, что бессмысленно поддерживать отношения, которые не имеют будущего. Она поняла, что они разные люди, что он ей не подходит. Она писала, что в кругу семьи ей хорошо и спокойно и что они никогда не смогут пожениться, потому что он разведен, а она – католичка. Рафаэлла использовала любую ложь, любое оправдание себе, даже шла на оскорбление, лишь бы не оставить Алексу ни единого шанса на возобновление отношений. Она хочет, чтобы он чувствовал себя абсолютно свободным и полюбил другую женщину. Она хотела подарить ему свободу, пусть даже ценой обидных, безжалостных слов. Но она делала это ради Алекса. Это был ее прощальный подарок.
Второе письмо было совсем короткое. Оно было адресовано Мэнди, Рафаэлла отправила его в Нью-Йорк на имя Шарлотты Брэндон. В нем говорилось, что между ней и Алексом все кончено, что они больше не будут видеться, но она всегда будет помнить о Мэнди и о тех месяцах, которые они провели вместе.
К восьми часам утра, закончив писать, Рафаэлла чувствовала себя совершенно разбитой. Она накинула махровый халат, на цыпочках выбежала в холл и положила оба конверта на серебряный поднос. Потом вышла из дома и добралась до пустынного уголка на берегу, который открыла для себя еще в детстве. Рафаэлла сбросила халат, ночную рубашку, скинула сандалии и бросилась в воду, готовая уплыть на край света. Она только что отказалась от того, что составляло смысл ее жизни, так что теперь жить было незачем. Она продлила Джону Генри существование года на два или даже больше, предоставила Алексу возможность иметь семью и детей. Теперь у нее не было ничего, кроме пустоты, которая сопутствовала ей все эти восемь одиноких лет.
Она плыла изо всех сил, и, когда приплыла обратно, у нее болел каждый мускул. Рафаэлла медленно добралась до халата и растянулась на песке. Ее длинные стройные ноги белели под утренним солнцем, плечи вздрагивали от рыданий. Так она пролежала около часа, и когда вернулась домой, то заметила, как слуга взял ее письма и поехал в город на почту. Дело было сделано.
Глава 27
После возвращения из Испании для Рафаэллы потянулись в Сан-Франциско бесконечные будни. Она часами сидела у постели Джона Генри, читала, думала, иногда болтала с ним. Она читала вслух газеты, книги, которые он когда-то любил, гуляла вместе с ним в саду, даже показывала свои рассказы, но он все чаще засыпал под ее чтение. Каждый час, каждый день, каждая минута, словно свинцовые гири, связывали ее по рукам и ногам. Каждое утро ей казалось, что она не протянет до вечера. И каждый вечер она падала в изнеможении – так невыносимо тяжело было сидеть рядом с Джоном Генри, почти без движения, слыша только звуки собственного голоса да его храп.
Жизнь Рафаэллы скорее напоминала медленную пытку, на которую она была обречена. И сейчас ей было гораздо труднее выносить ее, чем до встречи с Алексом. Тогда она еще не знала тихой радости заботы о Мэнди, готовки тостов, работы в саду, терпеливого ожидания возвращения домой любимого. Тогда она еще не взбегала вверх в комнату Мэнди, заливаясь смехом, и не любовалась заходом солнца, когда рядом был Алекс. Теперь ей не оставалось ничего, кроме бесконечных, нудных солнечных дней, которые она коротала в саду, глядя на плывущие облака, или у себя в комнате, прислушиваясь к сигналам маяка в заливе.
Изредка Рафаэлла вспоминала о том, как жила в Санта-Эухении до замужества, о том, как они уезжали куда-нибудь на лето вместе с Джоном Генри. Смех, купание, беготня на побережье навстречу морскому ветру – все это кануло в небытие. Теперь в ее жизни остался только он один, только Джон Генри, и он тоже был уже не тот, что прежде. Он был таким измученным, усталым, потерявшим интерес ко всему, что выходило за пределы его постели. Его больше не волновали ни политика, ни нашумевшие нефтяные дела в арабских странах, ни сообщения о надвигающихся стихийных бедствиях, которые прежде неизменно вызывали у него интерес.
Его совершенно не волновали дела собственной фирмы и партнеров. Да и вообще, его уже мало что удерживало в этой жизни. Зато теперь Джон Генри начинал брюзжать по самым незначительным поводам, обижаясь на все и вся, ненавидя весь мир за свое жалкое существование, которое влачил вот уже восемь лет.
Эта бесконечная агония утомляла его, и однажды он заявил Рафаэлле:
– Все равно придется рано или поздно умирать, так что надо поторапливаться!
Теперь он только об этом и говорил, не скрывая ненависти к сиделкам и не желая даже пересаживаться из кровати в кресло. Джон Генри без конца твердил, что ни для кого не хочет быть обузой, и только с Рафаэллой он находил силы быть кротким, ибо не хотел, чтобы она страдала из-за него. Было совершенно очевидно, что он безнадежно несчастен, и это напоминало Рафаэлле слова отца. Возможно, он был прав, говоря, что Джон Генри нуждался в постоянном присутствии Рафаэллы. Если раньше это было не так, то сейчас она действительно была ему необходима. А может, ей просто стало нечем себя занять, а он только притворялся, что она ему нужна? Но Рафаэлла считала, что ее долг – сидеть около него, находиться рядом, смотреть, как он спит. Словно она стояла на посту, добровольно отрекаясь от земных радостей. А Джон Генри, похоже, решил покончить счеты с жизнью. И от этого Рафаэлле было еще тяжелее. Если он устал жить, что она должна сделать, чтобы возродить в нем интерес к жизни? Вдохновить его своей молодостью, жизнелюбием и энергией? Но ее жизнь была не многим веселее, чем у Джона Генри. После разрыва с Алексом Рафаэлле нечем было оправдать свое существование, разве только тем, что она была живительным эликсиром для Джона Генри. Бывали дни, когда она боялась сломаться.
