Мария Барыкова - Тайна семейного архива
Манька очнулась первой и еще долго всматривалась в бледное, казавшееся мертвым лицо. Неожиданно она увидела, что из-под плотно сомкнутых длинных ресниц медленно сочатся крупные, как у ребенка, слезы. Ледяная рука сжала Манькино сердце, когда, увидев эти слезы, она поняла, что советская армия победила, что она скоро так или иначе будет дома и что жить Эриху осталось совсем немного. Все это вихрем пронеслось у нее в голове, лежать неподвижно и видеть слезы на любимом лице было невыносимо, и она бросилась снова ласкать Эриха, стремясь забыть в ласках только что открывшуюся ей страшную истину.
В ответ на ее порыв Эрих молча поднялся и, обнаженный, подошел к окну.
– Ты должна простить меня, – так и не обернувшись к Маньке, глухо произнес он. – То, что я сделал с тобой, я сделал не из мести, темных желаний или презрения. Я знал, на что обрекаю тебя своей странной любовью, но ты будешь жить и будешь помнить меня, помнить, что мы, немцы, были вовсе не звери и не чудовища, что хотели быть нежными, что хотели любить… Я искал в тебе спасения и нашел его, как ни глупо и ни цинично это звучит. Но даже в тебе, такой чистой и светлой, я не нашел себе… оправдания. А оправдания я желал еще больше, чем спасения. И потому наказан я буду справедливо. Но, боже мой, – он вскинул руки к стоящему в зените солнцу, – боже мой, я не хочу умирать!
Тогда Манька, ничего не слыша и не понимая от муки за него и страха за себя, вытащила из кармана валявшегося на полу платья кольцо и, подойдя к Эриху, облитому, как бронзой, жарким светом, надела свою драгоценность на его левый безымянный палец. И он, поднеся к губам смеющегося ангела, опустился перед нею на колени.
– Прости же. Прости, если сможешь, – прошептал он в острые, еще совсем девчоночьи колени, замер на несколько секунд и поднялся расправленной пружиной, с уже отрешенным и спокойным лицом. – А теперь нам надо идти. В три часа я, как офицер, не бросающий солдат в последний миг, должен вернуться в лагерь. Больше, наверное, мы не увидимся никогда. Пока ты здесь, не оставляй, если сможешь, Маргерит и детей, ты волей-неволей будешь доказательством того, что они относились к тебе по-человечески. – Точными уверенными движениями он оделся, обнял Маньку, на ходу застегивавшую платье, и они вышли в почти летний полдень. Луг гудел мириадами насекомых, и два человека, мужчина и женщина, возвратились той же дорогой, но по уже успевшей подняться траве. Навстречу им неизбежно приближался черный силуэт «опеля» с так и не прикрытой задней дверцей.
– Иди домой, – сделав над собой усилие, чтобы спокойно выговорить это «домой«, произнес Эрих. – Иди, ты доберешься до города одна, здесь недалеко, прямо, вот по этой просеке. Скажешь Маргерит, что твоя помощь мне больше не нужна. Иди, не оглядываясь. Да иди же, не мучай. И да хранит тебя бог. – Как безжизненную куклу, он развернул ее в сторону холмов, куда уходила просека. Манька послушно сделала несколько трудных медленных шагов, но, не выдержав, обернулась, и в лицо ей ударило облако бензиновой гари от натужно взревевшей машины. Она механически сделала еще несколько шагов, а потом тихо упала в густую траву.
* * *Снедаемая вопросами, на которые, скорее всего, никогда не найти ответов, Кристель добралась до дому только к вечеру. Несколько раз она звонила Хульдрайху, но никто не брал трубку. Помня, как он слушал рассказ Кноке, и особенно тот полный отчаяния жест, с которым он выскочил из машины, она даже начала беспокоиться и решила не ложиться спать до тех пор, пока ничего не прояснится. В полночь раздался звонок, но это был не Хульдрайх, а Сандра.
– Крис! – кричала она в трубку непривычно взволнованным голосом. – Олюшку привезли! – Для Кристель, взвинченной событиями дня, неизвестностью с дядей и своим двусмысленным поведением и с Карлхайнцем, и с Сергеем, эта новость оказалась последней каплей. Безвольно опустив трубку, она заплакала. Но слезы были легкими, как в детстве, когда мать прощала ее после какого-нибудь проступка. – Кристель, где ты? Что с тобой? – услышав тихие всхлипывания, еще тревожней закричала Сандра. – Что ты плачешь? Впрочем… – она уже перешла на свой обычный, слегка насмешливый тон, – можно и заплакать. Дело обстоит далеко не лучшим образом. Для того чтобы вывезти ее в Германию, девочке пришлось менять опекуна, и это взяла на себя Елена. Теперь Ольга живет у них. Ты представляешь, что значит жить с чужим ребенком, да еще и больным? У них с Сережкой был какой-то крупный разговор, и дома теперь содом.
– Сергею мешает больная девочка? – упавшим голосом спросила Кристель, чувствуя, как внутри нее растет холодный ужас пустоты.
Вопрос явно вызвал у Сандры раздражение.
– Ну при чем тут это!? Там и без девочки много сложностей. Словом, тебе надо приезжать, и как можно скорее. Во-первых, – ребенок. Ты пойми меня верно, в наших нынешних условиях и здорового-то содержать сложно. А во-вторых… – Сандра сделала большую паузу, – если ты хочешь… В общем, если у тебя с Сережкой настоящее, то сейчас это твой единственный шанс. Прилетай.
– Спасибо, Сандра, а… – только и могла ответить Кристель, но в трубке уже пищало.
Тело вдруг потеряло свою упругость и гибкость. Кристель, с трудом переставляя чугунные ноги, ватными пальцами набрала номер, заказала билет на завтра, сама удивляясь своему бесцветному сухому голосу. Лицо Сергея, усталое, насмешливое и всегда чуть удивленное, стояло у нее перед глазами, мешая собираться, мешая думать, мешая даже дышать. Механически складывая чемодан, Кристель все же сообразила, что надо взять какие-то вещи для девочки и на этот раз позвонить Карлхайнцу.
Непослушной рукой взяла она телефон и долго слушала гудки в слепой надежде, что его нет дома, но в конце концов он все-таки снял трубку и она услышала ровный, чистый голос – воплощение национальной немецкой манеры разговаривать по телефону, столь сильно отличающейся от русской. Она всегда приходила в полную растерянность, когда в России начинали кричать что-то непонятное, типа «Да кто это?», «Да, я слушаю!» или вообще «Что вы молчите?», не подумав сообщить при этом ничего о своей персоне.
– Карлхайнц Хинш.
– Здравствуй, Карл, – быстро начала Кристель, чтобы не дать ему прервать ее и без того путавшихся мыслей, – завтра я уезжаю в Россию, это по делам «Роткепхена». Я привезу девочку. Она… – слова вязли в ответной тишине, становясь нелепыми и бессмысленными. – Карл…
– Зачем ты говоришь мне об этом сейчас? То, чего я ждал в прошлый раз, сегодня никому не нужно. Ты можешь отправляться куда угодно и к кому угодно, женщина, которая может спать с первой попавшейся русской свиньей и тут же преспокойно отдаваться любящему, не обязана давать мне отчета. Есть еще вопросы?
