Лайонел Шрайвер - Цена нелюбви
Кажется, что Кевину неудобно, и в этом отношении его одежда уместна. Кевину действительно неудобно; тесная одежда повторяет те же ограничения, которые он чувствует в собственной коже. Считать его удушающее облачение эквивалентом власяницы было бы натяжкой, однако пояса брюк натирают, воротнички раздражают кожу. Его дискомфорт, естественно, вызывает дискомфорт в окружающих, и это наверняка тоже входит в его план. В его присутствии я часто одергиваю свою одежду, незаметно вытягиваю шов, впившийся между ягодицами, или расстегиваю еще одну пуговицу на блузке.
Поглядывая на соседние столы, я обнаружила, что некоторые из заключенных начали копировать эксцентричный стиль Кевина. Как я понимаю, футболки сверхмалых размеров стали ценным имуществом. И сам Кевин высокомерно заметил, что у коротышек здесь крадут одежду. Хотя он высмеивает имитаторов, похоже, он доволен тем, что его причуда оказалась заразительной. Если бы оригинальность так же заботила его два года тому назад, семеро учащихся, которых он использовал как мишени, сейчас готовились бы к учебе в колледжах по своему выбору.
Итак, поговорим о сегодняшнем визите. Кевин вразвалочку вошел в комнату для свиданий в том, что, вероятно, было тренировочными штанами коротышки, поскольку я их точно не покупала. Тесная клетчатая рубашка была застегнута лишь на две средние пуговицы и открывала живот. Даже кроссовки ему слишком малы, и он смял задники. Ему бы не понравился мой
комментарий, но он грациозен. Его движения и речь апатичны. И он сохранил асимметрию. Он ходит бочком, как краб. Выдвинутое вперед левое бедро придает ему легкое сходство с топ- моделью на подиуме. Если бы он понял, что я вижу в нем некую женственность, то вряд ли обиделся бы. Он высоко ценит двусмысленность, он любит, чтобы окружающие гадали.
— Какой сюрприз, — спокойно сказал Кевин, выдвигая стул. Ножки стула давно потеряли пластмассовые нашлепки, и алюминий с визгом процарапал цементный пол. Кевин оперся локтем о стол, подпер кулаком висок, всем своим телом выразив язвительность. Я пыталась удержаться, но каждый раз, как он садится передо мной, отшатываюсь.
Меня раздражает то, что именно мне всегда приходится искать тему для разговора. Кевин уже достаточно взрослый, чтобы вести беседу. И поскольку он заключил меня в моей жизни точно также, как заключил себя в своей, нам обоим одинаково не хватает свежих тем. Часто мы проигрываем один и тот же сценарий. «Как поживаешь?» — спрашиваю я с грубой простотой. «Хочешь, чтобы я сказал прекрасно?» — «Я хочу, чтобы ты хоть что-то сказал», — парирую я. «Это ты ко мне пришла», — напоминает он. Он может молча просидеть час. И сидит. Что касается того, кто из нас более терпим к пустоте, то я ему не конкурент. Он проводил целые субботние дни, театрально развалившись перед телевизором, настроенным на метео-канал.
Итак, сегодня я пропустила даже поверхностные вступительные вопросы согласно теории, по которой избегающие легкой болтовни все же нуждаются в ее расслабляющем эффекте, но научились перекладывать всю работу на чужие плечи. К тому же еще не прошло возбуждение от разговора с Лореттой Гринлиф. Может, то, что ему удалось вовлечь собственную мать в хвастовство связью с его мерзким зверством, принесет ему некое удовлетворение. Однако, похоже, мой мессианский порыв взять на себя ответственность за четверг кажется Кевину воровством.
— Хорошо, — сказала я решительно. — Мне необходимо знать. Ты винишь меня? Если ты так думаешь, скажи прямо. Именно это ты говоришь своим психологам или они говорят это тебе? Все следы ведут к твоей матери?
— С чего это вся честь тебе? — огрызнулся он.
Беседа, которую я рассчитала на час, закончилась за девяносто секунд. Мы просто сидели.
— Кевин, ты хорошо помнишь свое раннее детство? — Я где- то прочла, что люди часто начисто вычеркивают из памяти тяжелое детство.
— А что там помнить?
— Ну, например, ты до шести лет ходил в памперсах.
— Ну и что? — Если я надеялась смутить его, то не преуспела.
— Наверное, это было неприятно.
— Тебе.
— И тебе тоже.
— Почему? — кротко спросил он. — Было тепло.
— Недолго.
— А я долго и не ходил. Ты была хорошей мамочкой.
— Разве дети в садике не смеялись над тобой? Я все время беспокоилась.
— О, конечно, заснуть не могла.
— Я беспокоилась, — упрямо повторила я.
Кевин пожал одним плечом:
— А почему они должны были смеяться? Мне это сходило с рук, а им нет.
— Мне просто интересно. Теперь ты мог бы пролить свет на ту отсрочку. Твой отец достаточно тебе показывал.
— Кевви-уэвви! — фальцетом заворковал он. — Детка лапочка! Посмотри на папочку! Посмотри, как он делает пи- пи в унитазик! Тебе тоже понравится, Кевви-пупсик! Разве не здорово быть, как папочка, пи-пи, пи-пи в унитазик? Папочка тебе поможет.
Меня удивило, как складно Кевин передразнил тебя; обычно он старается не демонстрировать наличие у себя мозгов.
— Ладно, — сказала я. — Ты не хотел пользоваться туалетом ради себя и ради нас... ради меня. Но почему ты не сделал это ради твоего отца?
— Ты уже большой мальчик! — жеманно заговорил Кевин. — Ты мой большой мальчик! Ты мой маленький мужчина! Господи. Какой дебил.
Я встала.
— Никогда больше не смей так говорить. Никогда, никогда не смей так говорить. Никогда, ни единого раза!
— Или что, — тихо сказал он. В его глазах замелькали веселые искорки.
Я опустилась на стул. Я не должна была поддаваться на его провокацию. Обычно и не поддаюсь. И все же любая насмешка над тобой...
О, может, я должна считать себя удачливой, раз он не нажимает на эту кнопку чаще. Правда, в последнее время он в некотором смысле все время на нее давит. То есть большую часть его детства его узкое угловатое личико дразнило меня моим собственным отражением, однако за последний год оно начало округляться, и я узнаю твои черты. Хотя я действительно когда- то жадно искала в лице Кевина сходство с
его отцом, теперь я непрестанно борюсь с безумной мыслью, что он делает это нарочно, чтобы заставить меня страдать. Я не желаю видеть это сходство. Я не хочу замечать те же самые манеры, тот же характерный взмах руки; так ты отмахивался от всяких пустяков, как, например, когда один сосед за другим запрещали своим детям играть с твоим сыном. Смотреть на твой сильный подбородок, поджатый в угрюмой гримасе, твою широкую безыскусную улыбку, ловко преображенную в ухмылку, — все равно что смотреть, как твой муж сходит с ума.
— А что бы сделал ты на нашем месте? С маленьким мальчиком, который упорно гадит в штаны, когда ему пора в школу?
