Анита Шрив - Их последняя встреча
— Думаю, да.
— Ну, неважно. Завтра я сам спрошу у нее. Спасибо, что позаботились о ней, — сказал мужчина по имени Питер.
— Не за что, — ответил Томас.
Томас положил телефонную трубку. Он вышел через вестибюль на веранду. Воздух был мягким, море — почти ровным. Питер, оказавшийся англичанином, знаком с Маргаритой. Питер, который знает «Пепониз», вполне возможно, возил сюда на отдых Линду.
Он снял туфли. Небо на горизонте было розовым. Он пошел босиком по песку, прохладному и сырому. Он не будет спрашивать у Линды, почему она не сказала, что Питер англичанин, он не будет спрашивать, занимались ли они любовью в одном из номеров отеля, который находился за его спиной. Вдоль берега шло рыболовецкое парусное судно, и мужчина на борту грациозно перегнулся через борт, спуская сеть.
15 февраля
Дорогой Томас!
Я хочу сказать тебе «спасибо» и «прости», хотя прекрасно знаю, что ты не нуждаешься ни в моей благодарности, ни в моих извинениях.
Я чувствую себя так, словно оставила всю себя там, в Ламу, что ничего не осталось. Я опустошена, я пустая без тебя.
Несколько дней, прошедшие после того как я улетела в Малинди, едва ли заслуживают воспоминаний. Я была в отеле, пока не поправилась достаточно для того, чтобы перебраться в Найроби, а потом в Нджию. В Малинди Питер позаботился о том, чтобы пришел врач, — пьяный шарлатан, который все время хотел поговорить о старых добрых временах. Не считая упаковки таблеток, названия которых мы так и не уловили, но которые подействовали очень хорошо, пользы от него не было практически никакой: он не смог даже определить, что со мной такое. Хотя я уверена, что это был омар (обещаю тебе: пока живу, к омарам больше не притронусь).
О Томас, я не могу без тебя. Ты задавал вопросы, которые совершенно уместны в нашей ситуации, а я отвечала резко, потому что не хотела думать, чем все это закончится. Все кажется тем более несправедливым, что у нас было так мало времени побыть вместе. Или я обманываю себя, думая, что мы имеем право хоть на минуту освободиться от твоего и моего брака? Иногда я жалею, что так сильно ненавижу Бога; будь я более покорной, жизнь была бы намного проще.
Я едва помню нашу ночь, но очень хорошо запомнила то короткое время, которое мы провели вместе в этом милом доме. (Теперь я понимаю, что так и не спросила, как тебе удалось его найти.) Какая чудесная комната! Под открытым небом, будто нам нечего скрывать. Лепестки жасмина на подушке, о которых я не могу не думать как о символе, оставленном здесь кем-то в брачную ночь. Как бы мне хотелось вернуться туда, проводить нескончаемые дни в этом доме, наверное самом удивительном жилище в Ламу. Или они все такие же красивые и чувственные?
Утром я просыпаюсь. Иду на работу. Думаю о тебе. Вечером прихожу домой и слишком много пью. Я пытаюсь утопить в алкоголе свои эмоции. Я пытаюсь заглушить смятение. Питер приезжает и уезжает и ждет, когда я поправлюсь, а у меня не хватает мужества сказать ему, что я не поправлюсь. После Ламу мы не спали вместе, и он объясняет это моей болезнью. Ну вот, я тебе все выложила. Тебе не нужно рассказывать мне о вас с Региной. Я не хочу этого знать. Если вы не спали вместе, я буду чувствовать себя виноватой и мне будет ее жаль. Если же вы спали вместе, то я не уверена, смогу ли вынести, представив это.
На самом деле мы не такие уж и разные, ты и я.
Но наши проблемы кажутся такими мелкими по сравнению с тем, что мы видим ежедневно, так ведь? Только вчера я познакомилась с женщиной по имени Димфина. Ей двадцать четыре года, у нее трое детей, которых она увидела неделю назад, а до этого не видела больше года. Она живет в однокомнатной лачуге, пристройке к длинному деревянному зданию в Найроби. Димфина оставляет своих детей матери в Нджие, чтобы заработать деньги для оплаты занятий в школе или, как она выражается, чтобы найти свою фортуну. И эта «фортуна» составляет сорок долларов в месяц, которые она зарабатывает служанкой в одной европейской семье. Вкалывает с шести утра до семи вечера шесть дней в неделю, а ей платят полтора доллара в день. Из этих сорока долларов двадцать она отправляет детям, а десять платит за комнату, в которой нет ни электричества, ни водопровода. По ночам ее часто тревожат пьяные из соседних баров, которые пытаются взломать ее хрупкую дверь. Я познакомилась с этой женщиной, когда мать привела ее ко мне в класс; мать хотела, чтобы я помогла ее дочери, потому что она больна. «У меня сиськи болят», — сказала Димфина.
Думать о том, что я не могу увидеть тебя, просто ничто по сравнению с этим. Но тогда почему я не могу думать ни о чем другом?
Вместе с этим письмом посылаю тебе шкатулку, которую купила в Малинди. Это не алебастр, хотя я говорю, что это так.
С любовью,
Л.
20 февраля
Дорогая Линда!
Я все ждал и ждал от тебя каких-то новостей, тревожась, что ты не выздоравливаешь, что ты все еще больна. Убежденный, что больше не услышу о тебе. Что ты воспримешь эту неудачу в Ламу как то, чем она на самом деле не была: как наказание за нашу любовь.
Я должен снова увидеть тебя. Ты позволишь мне приехать в Нджию? Есть ли такое время, когда Питера там не бывает?
Вряд ли я нормальный человек. Я слишком много курю и тоже слишком много пью. Это, кажется, единственное противоядие. Регина замечает мое безумное состояние, но считает его обычной неудовлетворенностью жизнью. Такое она уже видела раньше и полагает, что это более или менее нормально. Я едва могу разговаривать с ней, да и с любым другим человеком тоже. Я слишком раздражителен; хочу думать только о тебе.
Я работаю. Пишу о тебе. Странно, не о тебе здесь, в Африке, а в Халле. Африку я не понимаю. Когда я что-то вижу (цветущую лобелию, туриста, который устраивает разнос азиатскому лавочнику, гиену, притаившуюся на опушке леса), у меня возникает ощущение, будто я смотрю какой-то странный фильм. Я в нем не участвую. Я не главный игрок. Я зритель. Думаю, это дает мне право критиковать фильм, но я чувствую, что не способен даже на это.
Спасибо тебе за кисийскую каменную шкатулку. Я всегда буду хранить ее как зеницу ока. Полагаю, это намек на ту шкатулку, в которой, как считается, Магдалина носила драгоценные мази? (Вижу, ты провела собственные исследования.) Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы думать, будто этим жестом ты возвеличиваешь мужчин или одного мужчину, поэтому принимаю подарок как символ любви, чем он и является, — я это знаю. Так или иначе, Бог находится в каждом из нас. Не это ли ты хотела сказать?
В отношении Ндегвы планы такие: «накалять страсти», как тут говорят. Ты будешь 5-го в Найроби? Я в любом случае организую приглашение. Будут присутствовать персонажи, с которыми я хочу тебя познакомить, и прежде всего это Мэри Ндегва, только что опубликовавшая первый сборник своих стихов — острых, суровых и очень ритмичных, что мне нравится. Было бы несправедливо говорить, что она извлекла выгоду из всей этой шумихи, но так оно и есть. Мэри, как прочный корабль в бурю, великолепно выдерживает все качки. Если человек выступает против действий правительства, всегда существует опасность разворошить змеиное гнездо. В данный момент она рискует своей свободой. А я рискую выдворением из страны (до встречи с тобой я бы не слишком возражал против этого; теперь же мне пришлось бы настаивать на том, чтобы и ты ехала домой; но ты не смогла бы, да? — до тех пор, пока не закончится срок твоей работы; насколько строго у вас с этим?). Регине очень не нравится, что я участвую в деле Ндегвы. Она называет это неискренним, и она, конечно же, права, хотя я восхищаюсь Ндегвой и мне очень не нравится то, что с ним случилось. Понятия не имею, что я делаю на этом поле битвы. Думаю, что взялся задело, как человек, решивший одеться по последней моде, и тот факт, что, оказывается, чего-то можно добиться, только посещая торжественные приемы, лишь подтверждает мое убеждение. Что важнее: Регина боится, как бы из-за моего участия ее не выкинули из страны или не отобрали грант. Ндегва, который томится в подземной тюрьме, за то что писал марксистские стихи на языке кикуйю, рискует своей жизнью (к политическим заключенным не очень хорошо относятся, а в кенийской тюрьме даже «хорошее» отношение является большим испытанием). Я надеюсь, мы знаем, что делаем.
