Людмила Анисарова - Вы способны улыбнуться незнакомой собаке?
— А что же с этим делать? Как же быть?
— Это болезнь, Леночка. Страшная болезнь. Болезнь духа и воли, неизлечимая, — отвечал Денисов.
— Мишка же вылечился, — возражала Лена, указывая на Ольгунчика, имея в виду ее брата. — Женился. Человеком стал.
Ольгунчик радостно кивала, подтверждая слова Лены.
Мишка действительно несколько лет назад, встретив добрую, умную и, видимо, волевую женщину, взялся за ум. И не только не пил теперь, но и вполне процветал. У него была собственная автомастерская, дела шли хорошо. В семье — покой и порядок, двое детей. Все как полагается. Отрадно было и то, что, не забыв, сколько сделала для него в свое время старшая сестра, он нежно о ней заботился, помогая ей всем — и в первую очередь деньгами. Собственно, на них она практически и существовала, поскольку, как вы, наверное, помните, работать не могла, во всяком случае, в обычном понимании этого слова.
И жила Ольгунчик, как птица небесная, не заботясь о хлебе насущном и довольствуясь слишком малым. Кстати, про одежду она тоже ничего лишнего в голову не брала, а с удовольствием надевала на себя («надевала», заметьте, а не «одевала», как все вокруг говорят — и слышать это совершенно невозможно! ну простите мне этот крик души) все, что добывал для нее Денисов из немецких посылок с гуманитарной помощью, и ей все всегда было впору, и выглядела она вполне стильно, правда, иногда несколько неряшливо, потому что ни стирать, ни тем более гладить ужасно не любила.
Имея перед глазами пример когда-то, казалось, безнадежного брата подруги, Лена очень хотела верить, что и у Алешки все будет хорошо. Хотела верить — но у нее это плохо получалось. И Денисов, вопреки своей сути, это Ленино неверие подтверждал:
— Значит, Миши болезнь не коснулась. Значит, он просто пьянствовал. Это была не более чем распущенность. Понимаете? Одни из этого могут выбраться, а другие — нет.
— Как же быть? Что же делать? — снова повторяла Лена.
— Эх, Леночка, если бы можно было что-то сделать… Но хороший психотерапевт твоему Леше, конечно, не помешал бы.
— Да знаю, — махала рукой Лена. — Не соглашается, считает себя абсолютно здоровым. Просто, говорит, не везет мне ни в чем.
— А почему не везет? Об этом он не задумывался? Ведь все в нас самих. Еще знаешь, что я думаю… Что для таких людей с обнаженными нервами, тонко чувствующих чужую боль, принимающих близко к сердцу все несчастья этого мира, есть только три пути: алкоголизм, клиника для душевнобольных (Денисов в силу своей необыкновенной деликатности не мог сказать просто «психушка») и вера. Примеров этому множество. Не нашедшие свою дорогу в храм обречены, увы, на первое или второе, как это ни ужасно.
Денисов, сочиняя в этот вечер, когда велся очередной разговор про Алешку, свою теорию, все больше и больше увлекался. Он любил философствовать на публику. Публика состояла в этот раз из Лены, Ольгунчика и некоего Геннадия Михайловича Степанова, по виду — «нового русского», пришедшего к Денисову, своему однокашнику, по одному, как он сам выразился, важному делу и участвующему, так уж получилось, в общем разговоре.
Лениво потягивая принесенный коньяк, Степанов, слушая Денисова, насмешливо улыбался. Евгений Иванович, видя это, конечно, не мог не отреагировать.
— Есть люди, которым Бог не нужен, — сказал он и многозначительно посмотрел на однокашника, — они слишком крепко стоят на земле, всегда знают, что им нужно делать и как нужно жить. У них все везде схвачено. Они делают дело — и им некогда думать о несовершенстве мира, о Чечне, о беспризорных детях, о голодающих стариках, о бездомных людях, о бродячих собаках и кошках. Зачем им Бог? Их бог — деньги…
— Ну это ты уж загнул, Иваныч, — перебил Денисова Степанов. — Это уж тебя занесло, родной.
— Прости, я не хотел тебя обидеть, — кротко сказал Денисов и замолчал.
Лена постаралась перевести разговор в другое русло. Ольгунчик умело поддержала ее — и по домам они разошлись мирно.
Степанов отправился провожать Ольгунчика, которая на этом настояла, хотя и видела, что тому явно хотелось проводить Лену.
А Лена с Денисовым, войдя в троллейбус, стали в уголок на задней площадке и продолжили разговор.
— Евгений Иванович, а вы верите в Бога?
— Леночка, это сложный вопрос. Деликатный. Но скорее да, чем нет. А как иначе выжить? Никак. Только это и спасает. А ты?
— Я не знаю. Все так сложно. Но кажется, тоже — больше да, чем нет.
— В церковь заглядывай почаще. У меня вот не получается почаще — и это неправильно.
— Мне иногда кажется, что приверженность какой-либо религии, любой фанатизм — это ограниченность. А иногда — наоборот. Это так естественно, что люди придумали Бога. И если эта идея живет на протяжении тысячелетий — то, может, и не придумали, а открыли как нечто объективно существующее. Как вы думаете?
Вот такой разговор вели Денисов с Леной до того момента, пока Евгений Иванович не доехал до своей остановки, — разговор, явно волновавший (хотя беседа велась совсем тихо) стоящего рядом подвыпившего мужичка, который то удивленно вскидывал редкие белобрысые брови, то согласно кивал и бормотал, подтверждая правоту попутчиков, что-то свое.
7
Чаще Лена, конечно, жалела Лешу. Но иногда ее душу разъедала ненависть. Ну сколько же можно издеваться над всеми? Сколько можно?! Не умеешь жить, приносишь самому близкому тебе человеку и самому себе одни страдания — так не живи! Соверши хоть раз поступок, достойный мужчины!
Эти чудовищные мысли Лена в приступах ярости не скрывала. Леша вскакивал, шатаясь, бежал прочь, кричал: «Вы меня больше не увидите!» Она бежала за ним. Иногда возвращала назад, иногда — нет. И это были самые страшные минуты в ее жизни. Но Леша неизменно через какое-то время появлялся, виноватый, растерзанный.
Он как будто и не помнил ужасных слов Лены. Но часто говорил одно и то же:
— Лен, зачем я живу? Я не хочу, не умею. Понимаешь? Ненавижу себя за то, что не могу взять и… Даже на это не способен, черт возьми!
— Лель, миленький, давай сходим с тобой к врачу. Или съездим к отцу Владимиру в монастырь. Или… ну я не знаю. Но что-то надо делать! Неужели тебе не жалко так бездарно расходовать свою жизнь? Ведь она дана тебе зачем-то.
— Вот именно — зачем? Я никого не просил! — кричал в ответ Леша. И глаза его наливались злобой, и страшно ходили желваки.
Ни к чему не приводили такие разговоры с пьяным Лешей. Ни к чему.
Когда Лель был трезвым, а значит, умным и добрым, Лена снова и снова, не отступая, вела с ним бесконечные беседы о жизни и ее смысле, о добре и зле, о радости (которая, конечно, есть в этом мире, стоит только присмотреться) и все-таки больше всего — обо всех печалях и скорбях человеческих. И разумеется, она пыталась говорить с ним о Боге — говорить так, как сама это чувствовала и понимала.
