Александра Йорк - На перепутье
Он старался взять себя в руки, сохранить безразличное выражение лица. В чем дело?
Он заставил себя ходить от картины к картине, и его внутреннее смятение нарастало: пульс учащался, виски сжимало болью. Но именно эта боль, как ни странно, помогала не развалиться на части окончательно.
Почему? Почему эти работы так на него действуют? Он смотрел и смотрел, никак не мог оторваться.
Пейзажи Ники — противопоставление вечного и временного. Какая композиция! Какие краски! Какая выразительность! Горные пейзажи Дорины — громкий гимн торжеству физического мира. Глаз у нее зоркий, рука твердая. Свет такой смелый, он держит горную гряду как бы в прожекторе красоты, настолько захватывающей, что смотрящий уверенно знает, — нет, уверенно чувствует, — что и вся вселенная гармонична… Да, пейзажи Дорины далеко ушли от великолепной красоты и спокойствия Гудзонской речной школы — они наполнены движением, полны энергии и, казалось, праздновали земное, а не духовное великолепие. Эта женщина была сумасшедшим романтиком.
Достаточно! Леон мужественно просмотрел рисунки, надеясь, что его внутреннее смятение и пот под рубашкой не будут никем замечены. Рисунки Дорины были выполнены карандашом, требующим четкого представления о задаче. Он не мог долго смотреть на них. Формы были очень близки к скульптурным формам. Против воли его руки — черт бы побрал эти руки! — начали ощущать их в твердой форме. Он медленно вернулся к картинам Ники, все еще пытаясь загнать поглубже свои эмоции.
— Вам это не продать, вы ведь знаете? — сказал он Дорине голосом столь же холодным, как льдинки его зеленых глаз. Он снова стоял перед пейзажами, на этот раз справившись со своими чувствами, заморозив их. — Они слишком красивы на современный вкус. Они не получат хорошей прессы, и вы это знаете, — добавил он.
Таре казалось, что она вот-вот потеряет сознание. Как может что-то в жизни быть «слишком красивым»? Леон за последнее время несколько раз говорил о красоте, но в его словах не чувствовалось последовательности.
— Ники уже продал одну свою работу, — спокойно возразила Дорина.
Ники показал Леону слайд со своими птицами.
— Я получил за это восемьсот долларов. Разумеется, это не очень много, — нерешительно добавил он.
Теперь Леон испытал шок другого свойства — автоматический шок возмущения.
Впрочем, почему он должен возмущаться тем, как обошлись с мальчишкой? Он же его почти не знает. И почему он испытывает такую душевную боль от пребывания в этой студии? Это была боль беспомощности, именно она заставила его заплакать после того, как он в первый раз любил Тару. Боль пронзительная и глубокая.
Он уставился на Дорину холодным взглядом.
— Так вы хотите, чтобы он продавал свои работы за восемьсот долларов? Или даже за восемь тысяч? Если учесть, сколько времени требуется на такие работы, ясно, что Ники никогда не сможет прокормить себя своим искусством. И вы это знаете, — повторил он.
Дорина коснулась алебастровой скульптуры.
— Вы хотите, чтобы он делал такое?
Леон пожал плечами.
— Не я устанавливаю правила. Я просто играю по правилам. Мы с вами оба знаем, что реализм не умер окончательно, что за последние годы он в какой-то степени вернулся, но большинство этих работ не продаются за настоящие деньги, как продавались когда-то картины мастеров прошлых веков, потому что картины, написанные в реалистической манере сегодня, неуместны в нынешнем вывихнутом мире. Такие картины, даже отлично выполненные, в своем большинстве банальны. Хорошенькие картинки. Вот и все.
Дорина старалась сохранить спокойствие.
— Неуместны — для кого?
Ники разносил чашки по комнате. В голове у него все перепуталось. Леон не сказал ни единого конкретного слова про его работы, только заметил, что их нельзя продать, что они неуместны. Он с трудом проглотил глоток чая.
— А что, по-вашему, уместно, Леон? — спросил он, крепко сжимая в руках чашку. — Кроме продажи, разумеется.
— Правильно! — Дорина положила большой альбом на свой мольберт. — Давайте разложим все по полочкам. — Она схватила мелок и приготовилась писать. — Начнем с вас, Леон. Что главное сегодня в искусстве? Давайте по порядку.
— Ой, да будет вам! — простонал Леон, поворачиваясь к Таре.
— Это же ради Ники, — шепнула Тара.
— Я сделаю это для тебя, — прошептал он в ответ. Он подошел в мольберту, взял у Дорины мелок и написал: «ЭСТЕТИКА». — Это главное почти целый век, то есть процесс искусства как искусства. Это общепринято, банально и признано. Любой, не понимающий этого, просто невежда, потерявший связь с двадцатым веком и современным искусством. Даже в изобразительном искусстве те, кто добился успеха, используют тему только в абстрактной форме. И если в ней есть содержание, оно касается политики, или окружающей среды, или какой-то формы общественного сознания. Это не личный праздник жизни, как здесь у Ники, — он встретился взглядом с Дориной, — как у вас. Искусство предназначено для того, чтобы изменить взгляд других людей на мир.
Димитриос подошел к рисункам Дорины.
— И все же я отдаю свой голос за эти великолепные обнаженные натуры, — заявил он.
Тара повернулась к Леону.
— Подожди минутку! Насчет обнаженной натуры. Разве то, чем ты занимаешься сегодня, отличается от того, что ты делал в юности? Твой «Весенний цветок», изображающий обнаженную девушку, куда больше, чем просто эстетика. Та скульптура глубоко человечна.
— «Весенний цветок»? — удивилась Дорина. — Обнаженная фигура? Неужели Леон грешил реализмом?
— Она просто замечательная. — Тара не удержалась и улыбнулась Леону. Возможно, его теперешние работы более модерновые, но не могут же они так сильно отличаться от того, что он делал раньше? — И, честно говоря, она выполнена в духе твоих рисунков, Дорина. Это фигура молодой девушки, поднимающейся из цветов, как будто она сама является бутоном…
Леон перебил ее.
— Эта работа очень незрелая и чересчур буквальная, — сказал он, надеясь покончить с этой темой.
Дорина смотрела на Леона с неподдельным интересом.
— Вы хотите сказать, что когда-то делали не только реалистические вещи, но и идеализированные?
— Я был тогда очень молод.
— Как любопытно, — тихо проговорила Дорина и одарила Леона долгим, оценивающим взглядом. Затем направилась к плитке, чтобы заняться чаем.
Тара потрогала пальцем алебастровую скульптуру.
— Как тебе вообще пришло в голову сделать такое, Ники? Она так отличается от всех твоих других, серьезных работ.
— Прежде всего, — Ники положил на хлеб кусок сыра и откусил, — многим, в том числе большинству моих учителей, эта алебастровая скульптура не кажется несерьезной. И вообще, разве ты забыла, как отец возился с деревом и делал для дома всякие симпатичные штучки? Мне нравится их форма и поверхность. Потом некоторые ребята в школе начали экспериментировать с алебастром, и я обнаружил, что мне тоже нравится с ним работать. Так вот, я наблюдал за папой и за ними, и мне захотелось сделать нечто подобное. Теперь мне хочется сделать что-нибудь из дерева.
