Адриана Триджиани - Лючия, Лючия
для фаты.
С любовью, Джон.
— А он и в самом деле принц!
— Я и не сомневалась, — говорю я и убираю диадему в коробку.
Большинство итальянцев берут отпуск в августе, поэтому приходится торговаться, чтобы нас подвезли до железнодорожной станции в Тревисо. Папа договаривается с таксистом, сетуя, что он запрашивает такую же цену, что мы заплатили за перелет из Америки. Но, отправившись в путь, мы благодарим папу, потому что наш водитель нянчится с нами, как с детьми. Мы с Розмари прекрасно это понимаем, пробиваясь сквозь пробку на мосту Риалто, который ведет в Венецию. Розмари показывает на гондолы, которые проплывают под мостом. Водитель останавливается на Сан-Марко и показывает нам дворец Дарио. Его фасад выложен мозаикой из разноцветного мрамора. Вот уж не думала, что на свете бывает мрамор таких оттенков: красный с бирюзовыми прожилками, золотой с белым, зелено-оранжевый. Узор выполнен в византийском стиле, каждая частичка с тщанием вырезана и подобрана. В путеводителе написано, что Венеция была центром мировой торговли. Сюда приезжали все, от Африки до Дальнего Востока, и влияние различных культур очевидно.
— Scusi,[55] — обращается к нам по-итальянски мужчина. Он старается как можно тщательнее выговаривать каждое слово: — Può prendere una fotografia di me con mia moglie? Grazie.[56]
— Prego,[57] — отвечаю я.
— Вы из Америки? — протягивая руку за фотоаппаратом, спрашиваю я.
— Да, — говорит он по-английски, вставая рядом с женой. — Вы тоже?
— Наконец-то, хоть кто-то свой! — позируя, из-под своей широкополой шляпы говорит его жена. Ей около пятидесяти лет, она высокая и худощавая. Белокурые волосы заплетены в длинную косу. У нее аристократическая красота, голубые глаза и высокий лоб.
— Я тоже рада повстречать земляков, — говорю им я и делаю снимок. — Мы жили за городом. Я Лючия Сар-тори, а это моя невестка Розмари.
— Я Арабел, а это мой муж Чарли Дрескен.
Чарли примерно одного возраста с Арабел, но внешне он полная ее противоположность: среднего роста, коренастый, с рыжими волосами и бородкой.
Чарли берет у меня фотоаппарат и спрашивает:
— Откуда вы?
— Из Нью-Йорка. Гринвич.
— С Коммерческой улицы! — прибавляет Po.
— Мир тесен, — улыбается Чарли. — Мы с Лонг-Айленда.
— Серьезно? — спрашиваю я. — Мы с моим женихом строим дом в Хантингтоне.
— О, Хантингтон просто замечательное место! — говорит Арабел.
— Там строят такие роскошные дома. Где ваш жених работает?
— Он предприниматель. Возит разные вещи в страну, — объясняю я.
— Где вы остановились?
— В «Паван-пансионе» на площади Сан-Марина, — читает вслух в нашем путеводителе Розмари.
— А мы в «Джудекке». Признаться, мы собирались пообедать. Не хотите к нам присоединиться?
— С удовольствием! — соглашаюсь я.
— Тогда встречаемся в фойе отеля в два, — записывая наш адрес, говорит Арабел.
Мы с Розмари в таком восторге, что почти бежим по улицам в поисках «Паван-пансиона», чтобы переодеться.
Нам дают комнату на третьем этаже, в ней мало мебели, но зато она чистая, с ванной и туалетом в прихожей. Мы даже и мечтать не могли о ванне, потому что все, что у нас было в Годеге, это уличный душ, похожий на деревянную бочку. Мы надеваем чулки, перчатки и шляпки, которые не надевали с момента, как сошли с самолета в Риме. Мне кажется, что мы выглядим как настоящие итальянки: я в черной льняной расклешенной юбке с красным поясом и белой блузке; Ро выбрала бежевую холщовую юбку и розовую блузку с розовым лакированным ремнем. Когда мы подходим к «Джудекке», мы рады, что как следует подготовились. Люди в фойе одеты старомодно, но элегантно; в фойе богато украшенные люстры и тяжеловесная мебель в викторианском стиле с бархатными подушками.
Арабел приветствует нас и ведет в оживленный обеденный зал, где Чарли уже занял столик с видом на сад. Мы узнали, что он преподает гуманитарные науки в университете Меримаунт в Манхэттене, а еще он — юрист. Они женаты вот уже десять лет, но детей нет.
— Для нее дети — книги и антиквариат, который мы привозим из наших путешествий, — смеется Чарли.
— Как и для тебя. — Арабел щиплет его за щеку, а он в ответ улыбается. — Понимаете, мы с Чарли приезжаем в Венецию каждый год, и каждый раз идем в одну и ту же церковь, чтобы посмотреть те же самые произведения искусства, потому что мы всегда открываем в них что-то новое.
— Фотографии в книгах не могут дать этого, — прибавляет Чарли.
— Мы сводим вас в церковь святого Стае. Там множество картин, которые Андреа Стацио передал им в дар.
— Безумно богатый человек, — замечает Чарли.
— Очень богатый. Он задумал отобрать работы молодых художников на тему жизни двенадцати апостолов и проделал большую работу. Моя самая любимая картина принадлежит кисти генуэзского художника Тьеполо: «Мученичество святого Варфоломея».
— От картины дух захватывает, — говорит нам Чарли. Арабел продолжает:
— Эта работа всегда была мне очень интересна. Мне кажется, это из-за образа самого Варфоломея. Его фигура выделяется на черном фоне, словно луна на ночном небе. Он окружен темными силами, его гложут сомнения, но он твердо решил погибнуть с честью и предстать перед лицом Бога. Это самое лучшее осмысление темы страдания, которое я когда-либо встречала. Почти физически ощущаешь его агонию.
Розмари старается изо всех сил казаться заинтересованной скучным для нее разговором, но начинает зевать. Ее глаза стекленеют. Все эти разговоры об искусстве чересчур для нее сложны. Но на меня они оказывают противоположное действие. Мне хочется узнать как можно больше, поэтому я дотошно расспрашиваю, а Арабел и Чарли с удовольствием поясняют.
Когда я вижу, как прекрасно Дрескены ладят, я понимаю, что они любят друг друга, но между ними есть нечто большее — родство мыслей, ума, то, о чем я никогда не задумывалась в моих отношениях с Джоном. Когда Арабел рассказывает об истории Венеции и выставках известных мастеров искусства, я раздумываю, как много потеряла, не продолжив образование в университете. Единственная моя одноклассница, которая поступила туда, была чрезвычайно умной и мечтала стать учительницей или библиотекарем. Я же понимала, что буду работать руками, но я смогла бы делать это намного лучше, получи я гуманитарное образование. Складывается такое впечатление, что Арабел знает понемногу обо всем. Я знаю хорошо только то, чем занимаюсь, мой кругозор очень узок. Он ограничивается Гринвичем и магазином «Б. Олтман». Возможно, знание — это не просто свод, совокупность, мир обширных сведений, это глубокие раздумья об основных законах жизни общества, принадлежащие людям, которые действительно беспокоятся за человечество. И теперь Арабел заставила меня захотеть стать частью этого необъятного мира знаний и идей. Мы планируем путешествовать по Венеции вместе с ними. Арабел много чего может показать нам.
