Люсьен Гольдберг - Девочки мадам Клео
Он представил себе Дентона Макгаира, барабанящего по столику пальцами, которые должны были подписать контракт, и его жену, играющую пилочкой для ногтей и брюзжащую о невоспитанности Джека.
Он вздрогнул и убрал язык изо рта Сью-Би, чтобы можно было говорить.
– Я позвоню, малыш, – сказал он. – Пора бежать. Думай обо мне.
Босая, в длинном, не по размеру, халате, похожая на одного из семи гномов, она пошла его провожать. Он подбежал к лифту и едва успел упереться кулаком о резину уже было закрывающейся двери.
Перед тем как дверцы лифта захлопнулись, она отвернула рукав халата и взглянула на браслет. Потом посмотрела прямо в лицо Джеку голубыми, как васильки, глазами, точно все поняла.
Последние слова Джека бились в ее уме, как попавшие в сачок яркокрылые бабочки, пока она медленно возвращалась к открытой двери квартиры.
«Думай обо мне».
Она ни о чем теперь не будет думать. Каждую минуту, проведенную с ним, Сью-Би старалась продлить, удержать, насладиться ею, будто страшилась, что минута эта – последняя. Ей вспоминалось, как она вскакивала с места, завидев, что он заходит в ресторан или комнату, как трепещет ее сердце, готовое вырваться наружу.
Сью-Би обожала его, но, как ни была ослеплена своей любовью, головы не потеряла. Она понимала, что сейчас произошло. Он не берет ее с собой в поездку и убегает без нее на какой-то деловой обед. Он явно солгал, сказав, что уезжает в Лос-Анджелес. Больше того, она знала, когда именно он решил расстаться с ней, почувствовала это сердцем – в ту секунду, когда спросила его о женитьбе. Зная теперь, что он лжет ей, она, однако, из гордости не стала его спрашивать, не обиделся ли он на нее. Она действительно хотела выйти за него замуж. Что в этом постыдного?
Жаль, что ей не хватило духу сказать «нет» Джеку, когда он протянул ей эту продолговатую коробочку. Сердцем она знала, почему не сделала этого. Ведь она верила, что Джек любит ее так же искренне, как любит его она. До настоящей минуты она считала, что любовь не приходит к теч кто ее не заслуживает.
Боль будет длиться долго, нескончаемо долго.
Из бездны боли ее вызволил чей-то голос, звавший по имени. Она попыталась сесть, но руки и ноги, казалось, были прикованы к постели. Когда Сью-Би подняла голову, звон в ушах затмил этот голос. Она опрокинулась на подушку – влажную, чем-то сильно пахнущую.
– Сью-Би, – вновь послышался чей-то голос.
Кто-то стоял у постели и голосил.
– Сью-Би! Что ты сделала с собой? О Боже!
Сью-Би повернула голову и открыла глаза. У изголовья на коленях стояла Сандрина и плакала.
Увидев, что Сью-Би открывает глаза, Сандрина схватила ее за руку.
– Слава Богу. Ты перепугала меня до смерти! – воскликнула Сандрина, теребя простыни. – О солнышко, что с тобой? Тебя вырвало прямо на шубу. Чего ты забралась в ней в постель? Что случилось?
Сью-Би попыталась было заговорить, но язык, казалось, приклеился и завернулся в трубочку. Как она ни силилась, развернуть его не удавалось.
– Валиум, – невнятно прошепелявила она. – Приняла целую горсть валиума. Нашла в шкафчике, в ванной комнате.
– Почему, Сью-Би? – изумилась Сандрина.
– Джек бросил меня, – едва слышно произнесла Сью-Би.
– Не может быть, Сью-Би! Что он сказал?
– Он зашел и подарил мне это. – Она вытянула руку, показывая Сандрине браслет. – Потом умчался на какую-то деловую встречу с обедом и отказался взять меня с собой.
– Но, солнышко, может, это было бы некстати. Это можно понять.
– Он лгал, сказал, что едет в Калифорнию, – прошептала Сью-Би, не обращая внимания на попытку Сандрины успокоить ее. – Ни в какую Калифорнию он не едет. Я точно знаю. Поцеловал меня, как на вокзале. И это после того, как мы занимались любовью. О, Сандрина, ты не поверишь, как мы занимались любовью. – Сью-Би зарылась лицом в одеяло и разрыдалась.
– Ну, солнышко... не надо, не надо, – умоляла Сандрина, убирая с ее лба разметавшиеся волосы. – Бедная ты моя.
– Я знаю, что никогда больше не увижу его, Санди, – проговорила она сквозь рыдания. – Все кончилось. Почему он сбежал так гадко?
– Потому что он сволочь, вот почему. Он недостоин твоих терзаний. Он старикашка, который использует молоденьких девушек взамен гормональных инъекций. Он выблядок! Сучий, крысиный выблядок! Я убью этого гада!
И тут же решила, как именно она с ним разделается. Сначала отсечет ему член и порубит его на мелкие кусочки. Справится и без консультации Сью-Би. Потом убьет гада. И любой суд, в котором среди присяжных будет хоть одна женщина, оправдает ее.
10
Из дневника Питера – Париж, 3 июля 1990 года.
Наконец-то круг сужается!
Довольно долго говорил по телефону с Фидл. Мы оба взбудоражены тем, что в этой истории всплыл Черный Джек Эйлер. Боже, до чего узок круг! Если как следует присмотреться, начинаешь замечать, что весь мир – это две сотни человек, из которых одна половина либо спала со второй, либо изменяла ей.
Мы проболтали больше часа. Мне явно не хватает Фидл. Если бы не моя затворническая жизнь, я не смог бы понять, что не встречал человека, до такой степени настроенного на одну волну со мной, как Фидл. Мы сходимся даже в том, что Хемингуэя переоценивают, а Мадонна не умеет петь. Когда я говорю с Фидл, у меня такое чувство, будто разговариваю сам с собой.
Я позвонил также Венди, чтобы поторопить с делами, и отметил про себя, как поднялось мое настроение.
Наша следующая встреча с мадам будет посвящена Анжеле Уэйнстайн и ее роли во всей этой истории. Я пришел к выводу, что моя Мадлен пока не фигурирует среди действующих лиц. Жаль, мне интересно было бы знать, что с ней стало.
Анжела Уэйнстайн еле уместилась в тесном желтом такси, явно не рассчитанном на ее метр восемьдесят два роста. Откинувшись на липком от жары заднем сиденье, она уставилась на шофера, обдумывая, как бы обругать его получше. Но тут же перехватила в зеркале его похотливый взгляд и решила промолчать. Она хорошо знала этот взгляд лет эдак с десяти, еще с той поры, когда жила в Бруклине. Среди своих сверстниц она была тогда единственной с вполне оформившимся бюстом и привыкла, что мужчины засматриваются на ее груди. Не маленькие нераспустившиеся бутоны, едва заметные под майкой, а внушительные круглые шары, крепкие, как волейбольные мячи. К тринадцати годам она выросла до метра семидесяти пяти. У нее была тонкая талия и очень длинные ноги. С годами ее кожа потемнела, что придавало ей экзотический средиземноморский вид. Кто не особенно разбирался, мог принять ее за итальянку, еврейку или гречанку. К ней постоянно приставали мужчины – иногда не просто заговаривали, а прижимались и пускали в ход руки – в переполненных вагонах метро, в лифтах, в уединенно расположенных телефонных будках.
