Анна Берсенева - Азарт среднего возраста
– И-ор-дан-ская… – записал он. – Так я пишу: учитель, библиотекарь, да?
– Постойте, – попыталась возразить Ксения, – что значит: я пишу? Куда вы меня записываете?
– К нам, – просто ответил Андрей Гаврилов. – К нам на Белое море. Знаешь, как у нас хорошо!
Это были магические слова – Белое море… Ксения столько раз слышала их от Игната, что они связались в ее сознании именно и только с ним: с прямым взглядом его глаз, поставленных так широко, что во всем его лице не было из-за этого ничего округлого, обтекаемого; с могучим разворотом его плеч, на которые она, не будучи мала ростом, всегда смотрела снизу вверх, будто на скалу; с едва ощутимым, живым и прекрасным поморским говором, который так и не исчез, несмотря на пятнадцать лет, что Игнат прожил в Москве, и на три иностранных языка, на которых он говорил свободно.
– На Белое море? – растерянно переспросила она.
– Ну да, – кивнул Андрей Гаврилов. – Поехали к нам, Ксения Леонидовна. Тебе там хорошо будет, – убежденно добавил он.
И тут Ксения почувствовала, что ее охватывает какое-то необъяснимое спокойствие.
«Белое море… – Слова эти отдались в ее сердце, но совсем не болью отдались, не горестью. Они словно волною по ее сердцу прошли, как отголосок юности, ее первого чувства к Игнату. – Он правду говорит, этот Гаврилов. Мне там хорошо будет. Чего еще искать, зачем?»
– Запишите меня, пожалуйста, Андрей, – сказала она. – Учителем, библиотекарем. Кем угодно.
Глава 4
Покупка квартиры произошла быстро и без особенных усилий.
Александр не стал перекладывать на Аннушку заботы по приобретению жилья. Она хотела, чтобы он обеспечил ее всем необходимым. Он ей это пообещал, хотя и без слов, но, в его понимании, безоговорочно. Так что отговорки вроде: «Я занят, займись этим сама», – казались ему теперь неприличными.
Впрочем, и сам он квартирными делами заниматься все же не стал. И работы было, как всегда, много, и… Не было у него желания заниматься подробностями обустройства. Не было, и все; он старался не объяснять себе, почему.
Поэтому Александр просто поручил своему юристу найти риелтора, просмотрел предложенные им варианты на бумаге, а потом предложил Аннушке съездить и посмотреть те из них, которые показались ему приемлемыми.
– Мне в Ермолаевском переулке понравилась, Саша, – сказала Аннушка. – Элитный дом, подземный гараж. Вид из окон эффектный. И к работе твоей близко, – кротко добавила она.
О том, что к ее работе это еще ближе – студия, которую Аннушка снимала для своих фотографических упражнений, находилась здесь же, на Патриарших, – она упоминать не стала. Но ведь Александр и так знал, где именно находится ее студия, так что в Аннушкином умолчании не было ни капли лицемерия.
Дорогую аренду этой студии прежде, до Александра, наверное, оплачивал ее любовник: вряд ли занятия светской фотографией приносили такой доход, чтобы Аннушка могла делать это самостоятельно. Но его это ничуть не оскорбляло. Это было ему все равно.
Заняться обустройством новой квартиры Аннушка предложила сама.
– Тебе это скучно будет, Саша, – объяснила она. – Ты не из тех мужчин, которым интересно обсуждать с дизайнером, какой цвет лучше для штор, персиковый или электрик.
Он не знал, что это за цвет – электрик, но ему в самом деле было неинтересно это знать. И тем более обсуждать это с дизайнером. Юля ведь тоже не привлекала его к подобным обсуждениям.
Сходство его первой и второй семейной жизни удивляло Александра. Его просто невозможно было не заметить, этого сходства. Почему это было так, он не понимал. Кажется, это понимала Вера. Но ему объяснять не стала.
– Сашка, Сашка! – только и сказала она после того, как познакомилась с Аннушкой. – И ума тебе не занимать, и толковый ты у нас, и жизнь в тебе кипит… И что ж ты, скажи, в одну и ту же стенку головой бьешься?
Тому, что сестра восприняла его развод спокойно, Александр не удивился. Она не любила Юлю и, ни разу не высказав этого вслух, про себя считала, что та никогда не была под стать ее брату. Вполне могла бы ей не понравиться и Аннушка, мало ли почему. Но при чем здесь одна и та же стенка?..
– Не нравится она тебе? – уныло спросил Александр.
– Кто? – не поняла Вера.
– Да жена моя. Слишком молодая, да?
– Ну что ты, Саш! – расстроилась Вера. – Ну не обижайся, а? Аннушка очень приятная. Обаятельная, и ум у нее, видно, быстрый. И возраст ее совсем ни при чем. Дело вообще не в ней.
– А в ком же? – удивился он.
– В тебе, Сашка, милый, в тебе.
– То есть? – никак не мог понять Александр. – Что значит во мне?
Но что это значит, сестра объяснить не успела. Няня привела из детского сада Гришу, и Вера занялась им. А занятия Гришей требовали сосредоточенности, потому что приходилось следить за каждым его шагом. Он не замечал, что на одной ноге у него сапог, а на другой тапка, и спотыкался о ковер; он искренне не понимал, зачем надо мыть руки после улицы, и, стоило отвернуться, вместо мытья просто вытирал их о полотенце. Единственное, что он делал с охотой, это рассказывал Вере о том, что видел во время дневного детсадовского сна, или сообщал, о чем прочитал в очередной книжке, или интересовался ее мнением по всем вопросам бытия, которые успели прийти ему в голову за день.
Вообще-то с младшим сыном Павла Киора было интересно. Александр однажды оставался с Гришей часа два, когда Вера задержалась на работе, и не заметил, как эти два часа пролетели. Сначала, правда, его брала некоторая оторопь от того, что четырехлетний ребенок разговаривает и думает как взрослый, да к тому же как очень необычный взрослый, такой, разум которого не скован рамками обыденности. Но уже через десять минут Гришин возраст как-то забывался и с ним становилось легко. Именно поэтому – из-за необычности взгляда, которым этот ребенок так ненарочито и просто смотрел на мир.
Так что, когда Гришу привели из садика, Александр тоже с удовольствием принялся возиться с ним, и его разговор с сестрой об «одной и той же стенке» сам собою сошел на нет. А потом приехала Дашка, с которой он договорился встретиться у Веры. Дочка хотела, чтобы он отвез ее за город в горнолыжный комплекс и посмотрел, как лихо она научилась кататься на сноуборде. Дашка принялась тормошить и смешить Гришеньку, поднялся всеобщий вопль и визг, и тем более стало не до серьезных разговоров.
Так он и не узнал тогда, отчего в Верином взгляде, обращенном на него, мелькала жалость. Да и не все ли равно это было теперь? Его жизнь вошла в ту глубокую колею, в которой и должна проходить жизнь мужчины его возраста, и какая разница, хорошо ему в этой колее или плохо? Хорошо, и все. Чего уж теперь!
