Это всё из-за тебя (СИ) - Никитина Анна

– Я принимаю твои условия, – с замиранием сердца произношу. Рискую. Я дико рискую вот так соглашаться. Как не видеться с Кириллом, если я его два дня не видела, а как будто умерла. Как это вообще возможно. Если и будет смертный приговор, то для меня он наступит ровно с того момента, как я выйду замуж за Костю.

– За две недели мои люди подготовят наше мероприятие. Завтра ты поедешь с моей матерью выбирать свадебное платье. Кольца я заберу сам. Об остальном позаботятся мои люди. Тебя, как я понимаю, сам процесс свадьбы не интересует?

– Правильно понимаешь. – впервые с чем-то соглашаюсь.

– Тогда… – он кого-то подзывает, и к нам подходит среднего роста мужчина. Солидной внешности. Он передает Косте бумаги, а тот отдает мне.

– Читаешь. Если все верно оформлено, подписываешь, и с этого момента договор вступает в силу. Две недели, и твоего Сомова отпускают на свободу.

И я действительно читаю. Как бы грубо ни звучало, чертов брачный договор с прописанными моими и его условиями. Все четко. Быстро и мобильно. То есть он заранее готовился к этому разговору. Знал, о чем я буду говорить, и просто перехитрил меня же. Значит, он с самого начала не поверил моей матери и в то, что я просто была не готова к той новости. Он знал, что между нами с Сомовым происходит. Знал и добивался своего. И только сейчас у меня всплывает в голове его фраза, брошенная в момент нашего расставания.

«Ты все равно будешь моей женой, чего бы мне это не стоило. Я никогда не буду ни с кем тебя делить. Ты моя, Анна Бурцева. Моя. Запомни это. Все, чего я желаю, всегда получаю. И ты не исключение.».

34

Я та, которую он будет ненавидеть всегда. Анна Бурцева.

Две недели тянутся настолько долго, что я буквально схожу с ума. Благо, Ася с малышкой меня отвлекали, и я хоть на миг забывала обо всем том ужасе, что ждет меня впереди. А сама мысль о том, что я больше не буду принадлежать Сомову, и вовсе меня губила. Подсознание давно надо мной устроило экзекуцию. Правда, не прилюдно. Но какими словами оно порицало меня же в моем центральном головном управлении… Я вообще не думала, что такие слова знаю. Брат так же меня осуждал, но другого выхода я не видела. Отнять у родителей Кирилла еще одного ребенка было бы эгоистично.

– Нет, ты вообще как себе это представляешь? Зачем ты на это пошла? Зачем ты подписала этот гребаный брачный договор, Ань? Мы же все с тобой обговорили… Тебе просто нужно было его дожать, чтобы он согласился, что все это было подставой… А в итоге он дожал тебя… – выкуривает уже пятую сигарету Дима.

– Я тебе не соковыжималка, чтобы дожимать кого-то! – взрываюсь я. – Я не ты, чтобы следствием работать и выбивать показания.

– Хорошо. Ладно. Выйдешь ты за него замуж. Сомова отпустят. Дальше что? – садится напротив меня брат. – А что, если наша версия с Костей ошибочная? Что, если те показания, которые ты мне дала насчет брелока, ошибочные? Что, если и в доме у него ничего ты не сможешь найти? Что тогда?

– Не знаю, Дим. НЕ ЗНА-Ю… – принимаюсь расхаживать по кухне. – Я не стратег, чтобы просчитывать все до мелочей. Я лишь хочу, чтобы Кирилл вернулся домой. А какими методами – это уже другой разговор. Дим, пойми, он пострадал из-за меня. Я не могу все так оставить. Его родители и так дочь потеряли. Я не хочу, чтобы из-за меня они лишились еще и сына. – тяжело вздыхаю я, присаживаясь на корточки рядом с братом. – Пусть я всю жизнь буду несчастной, но зато буду знать, что с ним все хорошо.

– Ладно, сестренка. – поднимается со своего места. И я вместе с ним. Притягивает к себе и обнимает. – Впуталась в это дело из-за меня. Значит, и распутываться будем вместе. Устроим такой развод и девичью фамилию, что покруче твоей свадьбы будет.

– Обещаешь? – заглядываю ему в глаза.

– Честное следовательское, – улыбается Дима. И я ему верю. Пусть я лишилась родителей, но у меня есть семья. И она тоже большая. Только в отличие от первой, тут тебя принимают таким, какой ты есть, и любят, несмотря ни на что.

– Папа бы сейчас порадовался за нас, – выдаю брату. – Кстати о папе. Я думала, что ты взял фамилию нашего отца, а не нашей бабушки.

– Я хотел, но нам нельзя иметь судимых родственников, поэтому пришлось взять бабушкину фамилию, – рассказывает брат. И я наступаю следующим вопросом на самую больную мозоль, которая долго спала. И вот сейчас её прорвало.

– Ты знаешь, где сейчас папа? – вкладываю в это всю свою боль. Ведь по сути, я его предала.

– Знаю… – не радостно отзывается брат. – В тюрьме, где он был три года назад, заболел туберкулезом. Единственное, что мне удалось добиться, чтобы его перевели в тюрьму в нашем городке. Полгода назад его тут и похоронил.

На следующе же утро, вооружившись термосом с чаем и парочкой бутербродов, я отправилась исследовать кладбище. Конечно, для прощения уже поздно, но я все же хочу выговориться. Хоть он меня больше никогда и не услышит. Не назовет зайчонком. Не подарит шоколадного зайца на Новый год. Не позовет с собой в поле собирать лаванду и никогда больше не заварит самый вкусный из неё чай. Даже лавандовый джем у меня получается не такой, как у него.

На кладбище светло и тихо. Могилки обнесены выпавшим ночным снегом, только тропинку посередине посыпали песком. Голые деревья покачиваются от ветра, на одном из которых сидит черная ворона и громко каркает. При виде меня она взмахивает крыльями, издает последний крик и улетает.

Я держусь по правую сторону, как и нарисовано на карте от руки моим братом, но все равно заблуждаюсь среди могил и только через полчаса, когда встречаю сторожа, наконец-то нахожу могилку моего отца.

Его место на самом краю правового ряда. Огорожено черным маленьким заборчиком с кучей вензелей и лоз с лавандой. Эту любовь он привил и мне. Наша любовь на двоих, как шутили мы с папой. Тут уже есть лавочка и стол. И черный матовый памятник, на котором есть надпись, фотография и дата. Самая страшная дата для ребенка, который любит своих родителей.

Дата рождения, дата смерти. Провожу по злосчастным цифрам, которые врезаются в подушечки пальцев. Они, словно шипы розы, больно колют в районе груди. Смахиваю с них снежинки. И с фотографии. Тут он еще молодой. Улыбается. Легкие кудрявые завитушки на волосах. Очки на переносице. Светящие лучезарные карие, как сейчас помню, глаза. И зеленый свитер, который на размер ему больше был. Но главное, мы с братом у мамы выпрашивали этот подарок для папы от нас. Он был темно-болотного цвета. Какой-то непонятной вязки. Но нам с братом показался таким уютным, что на размер было плевать. Свои копилки даже разбили, но нам не хватало денег. А папа узнал и добавил своих карманных денег нам ночью под шумок. И утром мы радостно визжали и бежали к маме, крича о том, что у нас есть вся сумма на этот свитер. Помню, с какой гордостью мы его ему дарили. И как он его примерил. Он, правда, был большим, но папа его носил. Знаете, не тогда, когда даришь подарок, тебе говорят «спасибо» и откладывают на полку, а действительно носят. Пусть на размер больше, пусть он не такой теплый, но ведь подарен с большой любовью.

И эта фотография, сделанная прям в его день рождения, сейчас стоит тут. Я даже очертания её помню. Старая квартира. Фоном служил настенный ковер. Папа сидит в кресле, в только что надетом свитере и держит нас с Димой на руках. Это была самая первая фотография. Мы все втроем улыбаемся. А за кадром мама расставляет на стол салаты и смеется, чтобы мы дали папе отдохнуть и слезли с него, наконец. Дедушка фотографирует, а бабушка причитает новостям по телевизору. Это была атмосфера любви и семейного счастья.

– Папа… – выдыхаю, опустившись на корточки рядом с его могилкой. Любимую лаванду я, конечно, не нашла, хоть и весь интернет-магазин ночью перерыла, но любимые бордовые розы нашла и сейчас укладываю их на могилу. – Прости, что к тебе не приходила. Твоя дочь такая дура, папа, – слезы сами катятся из глаз. – Прости, что тебя предала. Прости, что отказалась от тебя. Прости, пап… Я так легко поверила, что ты убийца. – плачу уже навзрыд. Руки и щеки леденеют. Но мне так важно выговориться, и я выговариваюсь. Рассказываю все, наплевав на холод. И только когда легче становится, отпиваю горячий чай из термоса.