Инна Туголукова - Маша и Медведев
— Я так не умею.
— Вот и я не могу. А какие есть бабы! У-у! Хлебом не корми, дай только пособачиться вволю. Мне подруга все пеняет, Раиса… «Эх, — говорит, — не умеешь ты ругаться!» «Да что же, — отвечаю, — за толк с пьяным ругаться, когда он все равно ничего не соображает?» А ее только тронь — зубами загрызет. А вообще несчастная тоже по жизни женщина.
— Муж пьяница?
— Гулял он от нее налево и направо. А к одной бабенке надолго приклеился. Она узнала, пошла к ней, за волосы оттаскала. А живут в одном доме. Та ее как огня боится, а все равно кота этого принимает. И идет у них война не на жизнь, а на смерть уж сколько лет. И было бы за кого биться! Ведь тоже допился донельзя, больной весь, оперированный.
— Любит она его, наверное, — предположила Маруся.
— Да какое там! Ненавидит лютой ненавистью. «Жду, — говорит, — не дождусь, когда сдохнет». И чего она ему только не подмешивает, чтоб, значит, не пил! А с него как с гуся вода. «Морда, — говорит, — покраснеет, хоть спички об нее зажигай, и никакого эффекта. Налакается и уходит». Так она что удумала? Телевизора насмотрелась и стала ему в запивку клофелин подсыпать. Он выпьет и уснет.
— Так это же, наверное, опасно?
— «А мне, — она говорит, — о себе думать надо. Он, — говорит, — сволочь, весь дом растащил, жизнь мою пропивает. Пусть сдохнет, я только рада буду». А я ей: «Бога ты не боишься». «Бог, — отвечает, — меня простит, потому что знает, сколько я натерпелась. Я, — говорит, — своими муками все грехи далеко наперед искупила».
— Что же она его не отпустит? Отпустила бы к той женщине и жила спокойно.
— Там дети, внуки, кто его примет, пропойцу. Так он грозится: я, мол, с тобой разведусь, а ее сюда приведу, на свою жилплощадь. Вот вроде как у тебя.
— И деваться ей некуда?
— Родни-то много. Да ведь у всех своя жизнь. Кому больно надо? Хорошо, у меня сестра вдовая да бездетная, прости Господи.
— Вам повезло.
— Да, если бы не сестра, хлебать мне лиха до гробовой доски.
Шура убрала посуду, обмахнула стол тряпочкой, придвинула Маше чашку с чаем, варенье.
— Я в жизни много чего повидала и скажу тебе: умный не сопьется, пусть у последней черты, но остановится. Не допустит себя до полного скотства.
— Но ведь это же болезнь. Неизлечимая, — заступилась за алкоголиков Маша. — Что же Высоцкий, по-вашему, или Даль, например, тоже дураки?
— По-моему, дураки. Талантливый ведь не обязательно умный.
— А может быть, просто слабый?
— Может, и слабый. Но, по мне, все одно — дурак.
Маруся спорить не стала.
— А Митя не пьет и, — для большей убедительности подняла Шура палец, — не курит.
— Я знаю, — улыбнулась Маруся.
— Напрасно смеешься. Это тоже большое дело. Беда, если мужик в доме смолит. Значит, наплевать ему и на жену, и на детей. А сама? Не балуешься?
— Нет, — успокоила Маруся, — не балуюсь.
— И никогда не курила?
— Курила. Давно. Еще в университете. Но как-то не прижилась во мне эта страсть.
— Что так?
— Ну, не знаю. Запах изо рта. Кашель этот надрывный.
— Вот и отлично. Последнее дело, когда от женщины несет табачищем. Тут как-то по телевизору, я видала, показали легкие курильщика. Жуть и два ужаса — черная гниль. Я теперь как увижу кого с сигаретой, сразу эту картинку вспоминаю. Сверху-то марафет наведут, а внутри полный распад и разложение.
— Спасибо, — сказала Маруся, — очень вкусный был обед. Давайте я посуду помою и побегу, а то, боюсь, магазины закроются.
— Беги, беги, а посуду я сама вымою — невелика забота.
И уже в коридоре, провожая Марусю, сказала:
— Я вижу, ты хорошая женщина. Может, задержишься на пару дней?
— Нет, — покачала головой Маруся, — не могу. У меня уже и дата проставлена.
— Так переставь! Мало ли какие обстоятельства у человека могут случиться.
— Я даже не знаю…
— А ты подумай. Утро вечера мудреней. Что ж вы так и будете друг от дружки бегать?
Едва за Марусей закрылась дверь, Шура кинулась к телефону.
— Димитрий? Слушай меня внимательно. Приехала Маша. Завтра вечером улетает к дочке в Бельгию. Так что думай сам, что тебе дальше делать.
— Она дома?
— Ушла за покупками.
— Хорошо. Спасибо, Шура. Завтра утром я буду на месте. Пусть дождется меня, не уходит…
Довольная Шура решила приготовить Маше сюрприз, но за ужином не удержалась:
— Димитрий-то наш завтра возвращается. Потрясенная Маруся подняла на нее глаза.
— Как услышал, что ты в Москве, все, говорит, бросаю свои дела и вылетаю. Пусть, говорит, она меня ждет и, пока я не приеду, никуда не уходит…
35
Медведев ехал в аэропорт, когда запиликал его мобильный, и низкий женский голос сказал:
— Дмитрий Михайлович? Здравствуйте. С вами говорит главный врач частной психоневрологической клиники. Меня зовут Карина Арменовна. У нас на излечении находится одна ваша близкая знакомая, Нинель Федоровна Евстигнеева.
— Она что же, умом тронулась? — усмехнулся Медведев.
— Напрасно иронизируете. Она в тяжелейшем состоянии. И мы, к сожалению, вынуждены расписаться в собственном бессилии. Я прошу вас приехать как можно быстрее. Боюсь, это все, чем мы можем ей помочь.
— Ничего не понимаю…
— Я все объясню вам при встрече.
— Ерунда какая-то!
— Будьте милосердны. В ваших руках человеческая жизнь.
— Да я-то тут при чем?!
— Только вы и при чем, Дмитрий Михайлович, уж поверьте мне на слово. Это я вам как специалист говорю.
— Я черт-те где, за тысячу километров…
— Плохо! Дорога каждая минута. Вы когда возвращаетесь?
— Прилетаю в Москву завтра в шесть утра.
— В аэропорту вас будет ждать наша машина…
Водитель присланной за ним «вольво», молодой кавказец, всю дорогу мрачно молчал. И у Медведева мелькнула даже шальная мысль: уж не похищение ли это, организованное таким вот оригинальным способом?
Охранник на въезде вежливо, но твердо попросил его сдать мобильный.
— Я отключу.
— Придется сдать, таковы правила.
— А ремень со шнурками вам не нужен? — взорвался Митя.
— А ремень со шнурками оставьте у себя, — невозмутимо парировал охранник.
В кабинет к Карине Медведев вошел, даже не пытаясь скрыть раздражение.
— Кофе? — предложила она, жестом указывая на широкое низкое кресло возле журнального столика.
— Спасибо, нет. — Он рывком выдвинул стул. — Не могу понять, как я вообще попался на вашу удочку! А посему прошу покороче. У меня мало времени.
— Боюсь, Дмитрий Михайлович, вы меня неправильно поняли.
