Нелида Пиньон - Сладкая песнь Каэтаны
У себя в лавке он с благоговением и трепетом вдыхал запах нафталина, который закупал килограммами и пересыпал им штуки материи, впоследствии заботливо обметая их щеткой: боялся, как бы моль не побила тончайшие шелка. Лишь после этого открывал лавку для покупателей, от них же узнавал новости об окружающем мире.
Испытывая жажду общения с людьми после долгой и белой, как в России, ночи, проведенной в одиночестве, он расспрашивал про ту или другую семью, проявляя совершенно безобидный для соседей интерес. Все знали, что таким путем грек в какой-то мере восполняет отсутствие собственной семьи.
Только подобными беседами в течение всего дня Вениерис и спасался от одиночества. Ему начинало казаться, будто он женат и ему надо кормить целую ораву кровных отпрысков.
– Отчего бы вам не взять вот этого шелка? Потрогайте, какой он нежный, – соблазнял он покупательниц, глядя на них черными глазами, которые были у него слегка навыкате.
Он проявлял заботу и о том, что будет пошито из той или иной ткани, подробно обсуждал выбор материала, его количество и даже фасон. Когда его просили самого выбрать ткань, он предпочитал яркую расцветку с цветочным узором, проявляя любовь к асимметрии в противоположность строгим геометрическим фигурам. Затем начиналось самое трудное: уверенной рукой Вениерис расстилал очищенную от нафталина материю на прилавке и близоруко склонялся над ножницами. Затаив дыхание, прикидывал длину отреза.
– Я не имею права ошибаться.
Покупатель заражался его волнением, поскольку грек демонстрировал редкий талант отмерять материю без помощи метра.
– На это платье достаточно трех метров. – Он еще раз бросал взгляд на картинку в журнале мод. – Ни сантиметра больше или меньше.
Пристально глядел, определяя линию отреза: не дай Бог ошибиться. С особым благоговением брался за ножницы, делал глубокий вдох и, преодолев страх, резал.
– Почему бы вам не воспользоваться метром? – спросил Виржилио, покупавший отрез на платье Себастьяне к Рождеству. – И нас бы избавили от лишних волнений. Вы подумали, что будет, если вы отрежете меньше, чем надо?
Виржилио с любопытством наблюдал за Вениерисом. Иногда того одолевали сомнения, и он несколько минут определял линию отреза, прежде чем пустить в ход ножницы.
– Если отрежу больше, это неважно: избыток в пользу покупателя. Хотя это ранит мою профессиональную гордость, – продолжал он прикидывать, не отрывая глаз от материи. – Хуже, если не хватит двух сантиметров. В этом случае я беру убыток на себя и пробую снова. За день могу ошибиться еще раза два. Поэтому, чтобы не ошибаться, я должен спать не менее восьми часов. Чтоб рука была твердая.
Некоторые нервные покупательницы просили его взять метр. Их выводили из себя мучения торговца. Но он считал долгом показывать виртуозность в ремесле, которому обучился еще в Смирне, задолго до того, как Триндаде стал местом его проживания и его крестом.
– Вот исполнится мне шестьдесят лет, тогда я возьмусь за метр. У меня уже не будет рысьего глаза, свойственного моей нации, и я утрачу любовь к риску, необходимую в нашем деле. Впрочем, я торговец с художественными склонностями.
Чтобы собеседник не заподозрил, будто он нарочно колдует, когда все можно сделать совершенно просто, и создает ореол таинственности вокруг ремесла, испокон веков обходившегося общепринятыми методами, он говорил в свою защиту:
– Забирайте себе лоскутки, если таковые окажутся в результате моей ошибки. Они пригодятся, чтобы вытирать слезы радости.
Никто не считал его образ жизни правильным, тени под глазами свидетельствовали о том, что по воскресеньям он плачет в одиночестве у себя дома. А по понедельникам Вениерис жаловался на эгоизм окружающих: никто не принесет ему миску похлебки, никто не поинтересуется, жив он или нет.
Читая в газетах о творящемся в мире насилии, Вениерис не проклинал милых его сердцу богов. Он всегда помнил о них, и вера эта пережила века от античных времен до наших дней, напоминая ему о его греческом происхождении. Встречая доказательства злой воли богов, он бросал ножницы и говорил покупательницам:
– Ну как можно призывать этих богов, если они довели нас до трагедии! Причем из одной только зависти: не хотели видеть нас счастливыми. Особенно свирепым и жестоким был Зевс.
Никто из жителей Триндаде ничего не мог ему объяснить. Разве что заходил Виржилио. Однако Вениерис выражал несогласие, даже когда его понимали.
– Я особенно не пекусь о своем счастье. Я родился греком, таков мой удел. Я знаю, что нас подкарауливает трагедия. Боги ежечасно накладывают лапу на то, чего не должны бы касаться, – как-то пожаловался он Полидоро в баре гостиницы «Палас».
– Да что это вам так хочется быть несчастным? Полидоро устал от жалоб грека, который во имя своей родины цеплялся за несчастье.
– Как же я могу быть счастлив, если у меня нет ни родины, ни жены, ни детей?
– Жену завести нетрудно, – сказал ему в утешение Эрнесто. – Трудней потом отвязаться от нее.
Грек явно искал сочувствия, а два друга хотели клещами вытянуть из него причины его постоянной грусти, освободить его от доли изгнанника.
Вениерис, рассчитывая на поддержку Эрнесто, решил прибегнуть к последнему доводу, чтобы разжалобить Полидоро, душа которого была чувствительна к некоторым вещам.
– Я не могу даже говорить на родном языке. Кому я прочту хотя бы строчку из великого поэта древности?
И тут же Вениерис пожалел о том, что упомянул поэта, имя которого совершенно вылетело у него из головы.
– Казимиро де Абреу, – поспешил ему на помощь Полидоро.
– О каком поэте вы говорите: греческом или бразильском? – спросил более осторожный Эрнесто, за что женщины его любили меньше, чем Полидоро. Эрнесто невольно опустил глаза и посмотрел на ширинку белых брюк Полидоро, будто хотел разглядеть размер его мужских принадлежностей. Но тут же испугался, как бы этот взгляд не был замечен, и стыдливо отвернулся.
Вениерис как будто рассердился: такой просвещенный человек, как аптекарь, не знает великого поэта?
– Я говорю о греческом поэте. Он написал длинную историю, в которой полно героев и сражений, одного из них никто не мог убить, потому что мать окунула его в кадку с освященной богами водой.
– Знаю, знаю, это Гомер! – воскликнул Эрнесто, довольный, что его культура хоть как-то возмещает скромные размеры детородных органов, в чем Полидоро имел перед ним явное преимущество, хотя аптекарь никогда не взвешивал мошонку друга, как сицилианские матери в древности, для которых стрелка весов определяла будущее их сыновей. С тех пор как оба стали взрослыми, Эрнесто не видел друга обнаженным, кроме одного случая. Как-то в доме Джоконды он зашел без стука в одну из комнат третьего этажа. Полидоро, лежавший в постели с Пальмирой, испугался и вскочил, как бы приветствуя друга возбужденным членом. Вот тут Эрнесто и понял, в чем мужская гордость Полидоро.
