Дарья Биньярди - Любовь надо заслужить
Ло сьенто мучо, как говорят здесь. Мне очень жаль.
Я всегда буду любить тебя, Мики.
О.
Он гладит мое колено поверх простыни и улыбается. Есть свои преимущества в том, что отец твоего ребенка — полицейский. Лео видел кое–что пострашнее, чем обычное кровотечение.
— Придется какое–то время лежать в постели, только и всего.
— Вчера, когда я пришел, ты так не храбрилась, — посмеивается он надо мной.
Письмо Майо, усталость, питание последних дней — все это оказалось ни при чем: предлежание плаценты — осложнение, о котором я не подозревала хотя бы потому, что так называемые факторы риска не имеют ко мне никакого отношения. У меня не было ни многочисленных беременностей, ни кесарева сечения. И возраст у меня оптимальный.
Теперь я знаю все о предлежании плаценты, в частности то, что это редкая патология, встречается в среднем раз на двести беременностей, но, когда я проснулась в маминой постели и увидела лужу крови, я испугалась за Аду.
Позвала папу: «Папаа». Потом закричала: «Франкоо!»
Никто не ответил.
Позвонила Лео. И на домашнем, и на сотовом ответил автоответчик.
Я подумала, что он поздно лег спать.
— Три часа всего поспал, — признался он потом.
Было восемь утра. К счастью, доктор Маркетти, мой гинеколог, тоже не ответила на мой звонок, не то она велела бы вызвать «скорую», а я вызвала такси, и правильно: через полчаса врач сделал мне УЗИ и подтвердил, что с Адой все в порядке, без драматизма, без сирен.
Не буду преуменьшать: как говорит Лео, вчера утром я была напугана, волновалась и сейчас еще волнуюсь. Чувствую себя чуть–чуть виноватой.
Франко считает, что это абсолютно лишнее. Это вина плаценты, а не моя.
Предлежащая плацента полностью закрывает шейку матки.
— Представь себе замороженную курицу в пакете, — сказала узистка.
На автоответчике Франко и Лео постаралась оставить бодрое сообщение: «Я в клинике Святой Урсулы, но не у Альмы, двумя этажами выше, в гинекологии. Было кровотечение, с Адой все в порядке, со мной тоже. Да–да, семейка — какой–то кошмар!»
Первый раз, когда я пришла к Лео в дом, где мы сейчас живем, я отметила, что, к счастью, его жилище совсем не похоже на квартиру моих родителей, за исключением одной детали: автоответчик на домашнем телефоне.
— Зачем тебе это ретро? Ни у кого уже нет… — удивилась я.
— Для мамы, когда она звонит из Лечче, а меня нет дома, она любит поговорить с автоответчиком, — сказал тогда Лео.
Познакомившись с его мамой, я поняла, что он имел в виду.
Мои родители утверждают, что автоответчик им нужен, чтобы фильтровать звонки с работы, но я‑то знаю, это для них инструмент защиты от окружающего мира. Хотя вчера утром автоответчик всем нам очень помог.
Лео услышал сообщение на домашнем телефоне, как только проснулся, к тому же мобильный у него разрядился. И если бы Франко, который вышел ненадолго без телефона, чтобы купить газеты и печенье, вернувшись, обнаружил кровь на постели, он бы не на шутку испугался, несмотря на все свое здравомыслие.
— Когда я услышал про семейку, я понял, что все не так плохо, — сказал он потом.
Знал бы он, что мне было совсем не до шуток!
Не мне критиковать отца и его стиль общения. По–моему, в некоторых случаях ирония может сослужить хорошую службу Если через сорок восемь часов после того, как прооперировали твою маму, ты оказываешься в той же самой больнице, но двумя этажами выше, шутка помогает снизить драматический накал, по крайней мере, для окружающих.
Я не знаю, как я себя чувствую, не хочу об этом думать. Иногда лучше не знать, как мы себя чувствуем.
Главное, с Адой все в порядке, мне придется лежать в постели и, возможно, роды будут преждевременными, мне сделают кесарево сечение.
На сегодня достаточно.
Главное — настоящее, писал Майо. Сейчас это так. Сейчас только Ада имеет значение.
Альма
В последнее лето отец подарил нам одну из тех старых маленьких лодок, на которых плавают рыбаки в устье По. Он нашел ее в камышах — она лежала пробитым днищем кверху — и починил для нас с Майо.
Лодку мы оставляли на берегу, на песчаной отмели, и вечером, перед закатом, когда спадала жара и воздух становился свежее, бежали к реке по прогнившим ступенькам старой лестницы, теряющейся в зарослях камыша и белой ивы. Высокие рыбацкие сапоги защищали наши ноги скорее от комаров, чем от грязи. Вместе мы сталкивали лодку в воду. Майо работал веслами, а я на него смотрела или мы оба ложились и просто плыли по течению, свесив руку за борт, касаясь воды. В лодке было только одно место для гребца — узкая неудобная скамейка, но мы бросали на дно надувной матрац, и я могла на нем сидеть или лежать. Брали с собой бутылку воды в ведре и сигареты.
Мы могли так плавать до самой темноты. Иногда о чем–то разговаривали или пели, но чаще всего просто молчали, называя по очереди увиденных на пути птиц: черноголовая чайка, колпица, белая цапля, серая цапля. Дорога у плотины была пустынна, как и река. Иногда пробегала собака, а однажды проскакали три путника, помахав нам рукой.
Мы плавали по каналам в дельте По, находили заливные луга, затопленные рощи, пруды, заросшие белыми кувшинками. Одним из наших любимых мест был залитый водой лесок, где росли ясени, белые тополя, ольха — мозаика из зелени, воды и веток.
Нас окружал мир звуков: плеск воды, плеск весел, гудение насекомых, пение птиц. Мы вдыхали запахи, которых я нигде и никогда больше не ощущала: реки, стремящейся к морю, и пресной воды, смешанный с солоновато–горьким запахом бриза.
По мере того как солнце садилось, менялся цвет воды и деревьев: сначала они становились блестящими, а потом — темными, почти черными.
Мы больше не обсуждали случившееся в тот вечер, когда встретили Бенетти. Иногда перекидывались фразами: как бы поскорее уехать от этой скуки к друзьям на море, но на самом деле мы так не думали, мы наслаждались каждым мгновением этих каникул, этим местом, знакомым и любимым с детства.
А в детстве у нас была любимая игра: мы мечтали сделать плот и удрать на По, как Гекльберри Финн, который отправился путешествовать по Миссисипи. На нашем пляже, на песчаной косе у плотины, мы даже построили из кривых досок нечто вроде плота. Он так и не был спущен на воду, мы просто забирались на него и играли: путешествовали, ловили рыбу, защищались от разбойников. Я была Гек Финн, а Майо — Джим, беглый негр, его приятель.
Сейчас я понимаю, что в то последнее лето, когда мы после долгих мечтаний наконец–то отправились в плаванье, не я, а Майо был Гекльберри Финном. Это он выбирал маршрут, он греб веслами и вел лодку по каналам, он планировал исследование незнакомых мест. А я во всем на него полагалась.
