Нэнси Митфорд - В поисках любви
— Бедная Линда.
— Нет, не жалей меня. У меня было одиннадцать месяцев полного, безоблачного счастья, — столько, я думаю, наберется у очень немногих даже за долгую-предолгую жизнь.
Я тоже так думала. Мы с Альфредом счастливы — так счастливы, как только возможно в браке. Любим друг друга, подходим друг к другу во всех отношениях духовно и физически, не знаем денежных затруднений, нам хорошо вдвоем и у нас трое замечательных детей. И все-таки, если разбирать мою жизнь день за днем, час за часом, окажется, что вся она как бы состоит из вереницы мелких неприятностей. Няни, поварихи, нудные и нескончаемые заботы по дому, детский гам, от которого лезешь на стенку, однообразный до одури лепет малышей (буравчик, сверлящий тебе мозг), полная их неспособность занять себя чем-нибудь самостоятельно, их неожиданные пугающие болезни, не столь уж редкие приступы скверного настроения у Альфреда, неизменные его жалобы за столом, что пудинг опять невкусный, привычка вечно пользоваться моей зубной пастой и давить на тюбик посередине. Все это — слагаемые брака, насущный хлеб нашей жизни — простой, грубого помола, но питательный. Линде досталось вкушать нектар, а это — пища богов.
Вошла старушка, которая открывала мне дверь, спросила, все ли это на сегодня — если да, то она пойдет домой.
— Да, все, — сказал Линда. — Миссис Хант, — пояснила она, когда та ушла. — Потрясающий дост, приходит ко мне каждый день.
— Почему тебе не поехать в Алконли? — спросила я. — Или в Шенли. Тетя Эмили и Дэви были бы только рады, и мы с детьми тоже приедем, сразу, как я провожу Альфреда.
— В гости как-нибудь — с удовольствием, когда получше пойму, что происходит, но пока я должна быть здесь. Ты им кланяйся от меня, тем не менее. Такая масса всего накопилась, что нужно рассказать тебе, Фанни, — сейчас забраться бы нам с тобой, по-настоящему, в достов чулан, да не на часок и не на два…
После долгих колебаний Тони Крисиг и его жена Пик-си разрешили Мойре поехать повидаться с матерью перед тем как покинуть Англию. Ее привезли на отцовской машине, которой по-прежнему правил шофер в униформе — не той, какую носят в армии. Это была некрасивая, застенчивая кубышка — ни единой черты хотя бы отдаленного сходства с Радлеттами; проще сказать — вылитая Гретхен.
— Какой симпатичный щеночек, — проговорила она неловко, когда Линда поцеловала ее. Ей было явно не по себе. — Как его зовут?
— Плон-Плон.
— А-а. Это французская кличка?
— Да. И французская собачка.
— А папа говорит, французы плохие.
— Что ж, не удивляюсь.
— Он говорит, они нас подвели, и поделом, раз мы связались с таким народом.
— Да, это на него похоже.
— Папочка думает, что нам нужно воевать вместе с немцами, а не против них.
— М-м. Но папочка, кажется, не очень-то воюет — ни вместе, ни против, ни вообще, насколько я могу судить. Теперь вот что, Мойра, — у меня есть кое-что для тебя перед отъездом, первое — это подарок, а второе — небольшой разговор. Разговор — вещь очень скучная, поэтому давай сперва с ним и покончим, ладно?
— Ладно, — вяло отозвалась Мойра. Она втащила щенка к себе на диван.
— Я хочу, чтобы ты знала и запомнила, Мойра (перестань, пожалуйста, на минутку играть с щенком и внимательно послушай, что я скажу), — я очень, очень недовольна, что ты вот так удираешь отсюда, это, по-моему, никуда не годится. Когда у тебя есть страна — такая, как Англия, которая дала тебе и всем нам так много, — ты обязана сохранять ей верность, а не бросать ее при первых же признаках, что ей грозит беда.
— Но я не виновата, — сказала Мойра, собирая в морщины лобик. — Я еще маленькая, это Пикси меня увозит. Я же должна слушаться старших, правда?
— Да, конечно, я знаю. Но ты-то сама лучше осталась бы, так ведь? — сказала Линда с надеждой.
— Ой нет, вряд ли. Еще начнутся воздушные налеты…
На этом Линда сдалась. Ребенку может нравиться или не нравиться, когда воздушные налеты действительно происходят, но чтобы при мысли о них детское сердце не затрепетало от восторга — такое было для нее непостижимо; и как это она умудрилась произвести на свет такое существо! Бесполезно тратить время и силы на этого уродца… Она вздохнула.
— Хорошо, подожди-ка, я принесу тебе подарок.
В кармане у нее лежала бархатная коробочка и в ней — подарок Фабриса: коралловая рука, держащая бриллиантовую стрелу, но нестерпимо жалко было губить такую прелесть на эту трусишку с замороченными мозгами. Она пошла к себе в спальню, отыскала спортивные ручные часики, подаренные, среди прочего, на свадьбу с Тони — она их так и не стала носить — и отдала Мойре, которая, по всей видимости, осталась вполне довольна и удалилась столь же вежливо и отчужденно, как пришла.
Линда позвонила мне в Шенли и рассказала об этом свидании.
— Я в таком бешенстве, — говорила она, — мне необходимо излить кому-то душу. Подумать, убила девять месяцев жизни, чтобы породить нечто подобное! Твои-то дети, Фанни, как смотрят на воздушные налеты?
— Просто мечтают о них, должна признаться, а еще, к сожалению, мечтают, чтобы пришли немцы. Целыми днями сооружают для них западни в саду.
— Ну, слава Богу, — я уж было подумала, это поколение такое. Вообще-то, разумеется, Мойра не виновата, это все Пикси, подлая, — ведь схема вся как на ладони, ты не согласна? Пикси — в смертельном страхе, а тут выясняется, что с отъездом в Америку обстоит, как с детским утренником — пускают только в качестве сопровождающего при ребятенке. Вот она и использует Мойру — что ж, так мне и надо за то, что поступила не так, как надо. — Ясно было, что Линда очень расстроена. — И Тони, говорят, тоже едет, с каким-то заданием от парламента, что ли. Хорошенькая подобралась компания, одно могу сказать.
Все время, пока тянулись эти страшные месяцы — май, июнь, июль, — Линда ждала хоть какого-то знака от Фабриса, но знака не было. Она не сомневалась, что он жив — воображать кого-либо мертвым было не в Линдином характере. Она знала, что тысячи французов попали в руки к немцам, но твердо верила, что, если Фабриса и взяли в плен (чего она, кстати, далеко не одобряла в принципе, разделяя ту старомодную точку зрения, что плен, кроме как в исключительных случаях, — это позор), он безусловно сумеет бежать. Еще чуть-чуть, и она получит весть от него, а до тех пор — ничего не поделаешь, надо попросту ждать. И все же, по мере того, как дни сменялись днями, не принося никаких известий, а те известия, что поступали из Франции, были одно хуже другого, она все более теряла покой. И волновалась, откровенно говоря, не столько о его безопасности, сколько о его отношении — отношении к событиям и к ней самой. Она не сомневалась, что он непричастен к перемирию, как не сомневалась и в том, что он хотел бы установить с нею связь — вот только доказательства отсутствовали, и в те минуты, когда с особой силой наваливались одиночество и тоска, она невольно теряла веру. Она поняла сейчас, как мало, в сущности, знает о Фабрисе; он редко разговаривал с ней серьезно, в их отношениях главенствовала физическая сторона, их болтовня, их беседы были состязанием в остроумии.
