Рэйчел Гибсон - Просто неотразим
Естественно, Джорджина знала, что Вирджил женился. Все местные газеты сообщали о его свадьбе с Каролиной Фостер-Даффи, директором Сиэтлского музея изобразительных искусств. Джорджина надеялась, что Джон прав и что Вирджил действительно счастлив. Она не желала ему зла.
– Ответь еще на один вопрос.
– Нет. Я уже ответила, теперь моя очередь задавать вопросы.
Джон помотал головой:
– Я рассказал тебе о Ди-Ди и о пьянстве. Это уже два скелета в моем шкафу. Так что ты задолжала мне один.
– Ладно. Задавай.
– В тот день, когда ты принесла фотографии Лекси в мой плавучий дом, ты сказала, что боялась, не будет ли у нее в школе проблем. Что ты имела в виду?
Джорджине не очень хотелось обсуждать свою дислексию, тем более с Джоном Ковальским.
– Твои страхи были связаны с тем, что ты считала меня тупым спортсменом? – Джон нервно ухватился за спинку стула.
Его предположение удивило Джорджину. Хотя Джон старался делать вид, будто ее ответ ничего для него не значит, она чувствовала, что он значит для него гораздо больше, чем он хочет показать.
– Прости, что называла тебя тупым. Я знаю, что это такое, когда тебя оценивают по месту работы или по внешнему виду. – Она постоянно напоминала себе, что очень многие люди страдают дислексией, но мысль о том, что это отклонение было у таких знаменитостей, как Шер, Том Круз и даже Эйнштейн, не облегчала ей жизни, однако помогла откровенно признаться Джону: – Мое беспокойство насчет Лекси не имеет к тебе никакого отношения. Дело в том, что в детстве у меня были проблемы в школе. С чтением, письмом и арифметикой была просто настоящая беда.
Выражение лица Джона не изменилось. Он не сказал ни слова.
– Но видел бы ты меня в балетной школе или школе обаяния! – Джорджина постаралась придать своему голосу беззаботность и попыталась изобразить улыбку. – Возможно, профессиональной балерины из меня бы не вышло, но в области обаяния я превзошла всех. Я была там первой ученицей!
Джон усмехнулся:
– Я в этом ни секунды не сомневался.
Джорджина засмеялась и немного расслабилась.
– Пока другие дети зубрили таблицу умножения, я изучала сервировку стола. Я знаю, где должен располагаться каждый предмет, от вилок для креветок до мисок для ополаскивания пальцев. Я с легкостью читала клейма на серебре, в то время как слова «ток» и «кот» или «дочка» и «бочка» становились для меня настоящим испытанием.
Джон слегка прищурился.
– Так у тебя дислексия?
Джорджина выпрямилась.
– Да. – Она знала, что не надо этого стыдиться, и все же добавила: – Но я научилась с этим бороться. Считается, будто тот, кто страдает дислексией, не может читать. Это неправда. Просто мы учимся этому по-другому. Я читаю и пишу, как и большинство людей, а вот математика мне не дается. Но сейчас дислексия практически не беспокоит меня.
Джон пристально смотрел на нее, а потом сказал:
– Но ведь беспокоила, когда ты была ребенком?
– Естественно.
– Ты проходила тесты?
– Да. Я помню, что меня тестировал какой-то доктор. – Джорджина отодвинула свой стул и встала. Она чувствовала, как в ней поднимается раздражение. Раздражение против Джона за то, что он вынудил ее разоткровенничаться, как будто ему было дело до ее проблем. А еще в ней ожила давняя обида на того доктора, который перевернул вверх дном ее детскую жизнь. – Он сказал моей бабушке, что у меня мозговая дисфункция. Это не неправильное утверждение, но термин слишком резкий, а диагноз слишком общий. В семидесятых все, от дислексии до задержки в умственном развитии, объединялось понятием «мозговая дисфункция». – Она натянуто рассмеялась. – Доктор сказал, что я никогда не стану такой, как все. Поэтому я выросла с ощущением собственной отсталости и неполноценности.
Джон медленно встал и отодвинул в сторону стул.
– А никто никогда не говорил этому доктору, чтобы он засунул свой диагноз себе в задницу?
– Ну, я… я… – запинаясь, проговорила Джорджина, пораженная его неожиданной вспышкой гнева. – Не могу представить, чтобы бабушка когда-либо произнесла такие слова. Ведь она была баптисткой.
– А она не показывала тебя другому доктору? Что-нибудь еще она делала?
– Нет. – «Она записала меня в школу обаяния», – подумала Джорджина.
– Почему?
– Она решила, что с этим ничего нельзя поделать. Ведь это была середина семидесятых, тогда не было такого объема информации, как сейчас. Ведь даже и теперь детям иногда ставят неправильный диагноз.
– Этого не должно быть. – Взгляд Джона был прикован к ее лицу.
Джорджина не могла понять, почему ее признание так его взволновало. Сейчас он открылся ей с новой стороны, о существовании которой она даже не подозревала. И эта сторона его натуры могла проявлять сострадание. Джорджина была озадачена.
– Пора спать, – пробормотала она.
Джон хотел было что-то сказать, но передумал. Пожелав Джорджине сладких снов, он вышел.
Но Джорджине не суждено было видеть сладкие сны. Очень долго она не могла заснуть. Лежала в кровати, уставившись в потолок, и прислушивалась к ровному дыханию Лекси. Она лежала и думала о вспышке гнева Джона, и ее замешательство росло.
Она думала о его женах, главным образом о Линде. После стольких лет он все еще не мог спокойно говорить о ее смерти. Интересно, спросила себя Джорджина, что за женщина могла внушить такую любовь Джону? А еще ей было интересно, существует ли на свете женщина, способная заменить Линду в его сердце.
И чем дольше Джорджина думала об этом, тем больше старалась себя убедить, что такой женщины не найдется. Ей не хотелось, чтобы Джон обрел счастье с какой-нибудь стройной красоткой. Ей хотелось, чтобы он жалел о том, что высадил ее у аэропорта, чтобы корил себя за это до конца жизни. И дело было вовсе не в том, что она рассчитывала снова сойтись с ним. Этот вариант сейчас она даже не рассматривала. Просто ей хотелось, чтобы он страдал. А потом, когда он достаточно настрадается, она, возможно, простит его за то, что он поступил как бесчувственный козел и разбил ей сердце.
Возможно.
Глава 13
Перед Джорджиной стоял выбор: погонять на пляжном мотоцикле, потолкаться на электрокаре на автодроме или покататься на роликах по Променаду вдоль побережья. Ни один из вариантов не вдохновлял ее, вернее, все они ассоциировались для нее с ужасами преисподней, однако надо было выбирать. Она выбрала ролики. И не потому, что умела кататься. В последний раз, когда она вставала на них, она упала, да так сильно, что слезы брызнули из глаз.
Воспоминания о том катании на роликах были такими яркими, что Джорджина едва не выбрала электрокары, хотя и знала, что ее ждут резкие удары соседних машинок и неизбежная боль в шее. Но потом она увидела Променад. Это была широкая пешеходная зона, тянувшаяся вдоль побережья. С одной стороны ее ограничивал океан, от которого она была отделена каменной стенкой высотой в два-три фута. Скамейки, выступавшие из этой стенки, мгновенно привлекли внимание Джорджины и повлияли на ее выбор.
